Охваченные членством - Борис Алмазов

И тогда Мишка ночью ушел из своего родового дома, где любимая несчастная тетка Дуня свалялась, по женской своей слабости, с врагом рода Мелеховых на родительской широкой кровати. Не видал Кошевой, как оглянулся волчонок-«каскыр», взойдя на высокий берег Дона, не видал он жгучего взгляда из-под непокорного чуба. И слава богу, что не видал.

Кошевого расстреляли не то в тридцать втором «за перегибы при коллективизации», не то по доносу своих же коммуняк в тридцать седьмом... А кто говорит, он просто спился, потому тетку Дуню из властей никто не трогал, так и дожила она в развалившемся мелеховском курене года до шестьдесят второго, ставши беззубой полусумасшедшей старухой, в поселке городского типа, каким стал хутор, где не осталось казачьего населения совсем.

Уйдя с Дону, Михаил Мелехов стал беспризорником. Родная советская власть, отловив его в московском подвале, определила в детдом как социально близкого. Он закончил ФЗУ и пошел в военное училище, где стал не то летчиком, не то танкистом. Вроде бы даже воевал в Испании, на Халхин-Голе, уцелел в мясорубке тридцать седьмого года и в сорок первом встретил фашистов на границе. Всю войну бился за нашу Советскую Родину, а после войны служил в Германии, дойдя до чина полковника, имея за храбрость все какие только возможно награды и даже, сверх того, польский крест, и еще не то польские, не то чешские медали...

Женился на девочке из детдома, в какой безошибочно угадал казачку. Но об этом они шептали только друг другу. А с виду и по всему создалась прекрасная новая советская семья, сыгравшая комсомольскую свадьбу, правда, наотрез отказавшаяся назвать сына Индустрием и назвавшая его Григорием — как считали в комсомольской ячейке, в честь Григория Ивановича Котовского. Так зашагал по земле Григорий Мелехов-второй, только не Пантелеевич, а Михайлович. Все с тем же хищным профилем, все с тем же черным чубом над соколиными светлыми, бесстрашными глазами...

Во время войны, в эвакуации, мать Григория Мелехова-второго умерла, а его, как сына военного и сироту, определили в Суворовское училище.

Или, может быть, после войны мать Григория умерла. Потому что учился он в Суворовском училище КГБ, в Петергофе, и щеголял не в милых его сердцу алых лампасах, а в зеленых. После Суворовского окончил он Училище внутренних войск и попал в Воркуту, где скоро стал начальником зоны.

Каким — неизвестно. Может быть, и таким, коих описывает Солженицын, а может, и таким, какому верили и какого любили зеки, были и такие.

В 1954 году после смерти Сталина зоны стали сокращаться. Одновременно и параллельно очередной вождь и учитель советского народа «Наш Никита Сергеевич» сократил армию и уволил на пенсию многих офицеров. Даже частушка пелась в ту пору:

Что стоишь, качаясь,

Офицер запаса,

Ждет тебя в колхозе

Должность свинопаса.

Уволили и Михаила Григорьевича Мелехова, а поскольку семьи он новой не завел, то отправился к сыну по месту его службы, в славный город Воркуту.

Прямо с поезда на присланном сыном «газике» прибыл не на квартиру — в зону, из них, в общем-то, и состояла столица Заполярья. Зона стояла полупустой, многих расконвоировали.

И возникла новая проблема, как решать ее — непонятно. При товарище Сталине, верном ленинце, расстреляли бы — и вся недолга, но теперь настал гуманизм, и целой категории зеков, отсидевших по тридцать лет и более, оказалось некуда идти. Один такой ошивался при штабе. И в тот момент, когда отец и сын сели за стол и раскупорили бутылку водки, мывший полы старый зек поднял голову и произошло нечто, что, наверное, описать нельзя.

Рассказывая об этом, житель города Воркуты, бывший полковник (я назвал его Михаилом Григорьевичем Мелеховым) начинал по-бычьи глядеть в стол и встряхивать седым чубом — голова тряслась... Он узнал отца.

Так и встретились на воркутинской зоне дед, сын и внук... И подобных случаев мне рассказывали не один. Поскольку такое происходит только в романах, в телесериалах... и в жизни. Вот где финал «Тихого Дона».

Хотя, пожалуй, нет...

У Григория Михайловича, бывшего начальника зоны, теперь уже внук растет, Пантелей Мелехов. Такой же чубатый и горбоносый, как прадед и прапрадед, правда, на Дону он пока еще ни разу не был — никого там родни не осталось... Ехать некуда.

В нашей станице дурачков проживало двое: Пияша и Митя. Какая трагедия случилась в жизни Мити, я не знаю. А Пияша стал одной из жертв раскулачивания. Когда в 1930 году пришли выгребать из подпола семенной хлеб, ему исполнилось три года. Рос он нормальным смышленым мальчишкой. Раскрыли подпол и под вопли женщин стали вытаскивать зерно. Он испугался, свалился с печи и сильно ударился головой.

Как говорят хоперцы, он «ошалел». То есть его умственные способности так и остались на уровне трехлетнего малыша. А все его жизненные силы ушли в физическое развитие.

Пияша был по-настоящему классически красив. Я помню его огромным, кудрявым тридцатилетним казачиной в золотой бородке, с великолепной фигурой, с постоянной широченной радостной улыбкой на лице. Всегда в прекрасном настроении. Всегда доволен и счастлив. У него никогда ничего не болело, хотя он круглый год ходил босиком, в одной нательной рубахе и холщовых портках. Ходил-то он, собственно, только летом, а зимой бегал, взвизгивая от радости, что мороз хватает его за пятки.

— Ай, щекотно! Ай, мороз Пияшу кусает.

Себя он называл в третьем лице — Пияша (от Петяша), а всех мужчин, женщин, детей, собак, коров звал «она»!

В станице Пияша считался человеком полезным — работал в кузнице молотобойцем, ударял за кузнецом двухпудовой кувалдой сосредоточенно и толково. Работать он любил. Особенно работу тяжелую: что-нибудь поднять, поднести... Но за его работой нужно было следить, потому что в любую минуту ом мог бросить работу и забыть о том, что делал.

Очень его любили старушки: он таскал для них тяжеленные мешки с картошкой. А свою собственную бабушку, несмотря на все ее протесты, неоднократно по непролазной грязи приносил в церковь на закорках. В церкви стоял он торжественный и строгий. Обязательно в больших калошах, их в церкви для него сохраняли. Правда, больше десяти минут выстоять не мог.

Приходил он к причастию. Батюшка Вениамин накрывал его епитрахилью и сразу же отпускал ему все грехи со словами: «Какие у тебя грехи, милый ты мой!» Причащал его первым. В эти минуты лицо у Пияши становилось серьезным, весь он преисполнялся торжественности момента. Со скрещенными на груди руками выходил он из храма, где начинал на него шипеть и плеваться дурачок Митя. От огорчения Пияша иногда даже плакал. Но не более минуты...

Через минуту его уже видели с мальчишками, бегающими по улице, с девчонками, прыгавшими на одной ножке или через веревочку.

Конечно же, он ребятам мешал! Конечно же, он всю игру путал! Но и вносил он такую радостную ноту, что ребята останавливались и, сами не зная почему, начинали смеяться. А Пияша смеялся громче всех.