Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

Вопросы философии. – 1989. – № 7. – С. 148.

251 Панфилов В. 3. Указ, сочинение. – С. 5.

252 Лосев А. Ф. Языковая структура. – С. 133.

253 Там же. – С. 139.

254 Там же.-С. 169.

255 Шеллинг Ф. В. Философия искусства. – С. 65–66.

256 Лосев А. Ф. Философия имени. – С. 10, 12.

257 Лосев А. Ф. Языковая структура. – С. 135, 138.

258 Там же.-С. 179.

259 Там же.-С. 205.

260 Там же. – С. 148.

261 См.: Кант И. Сочинения: В 6-ти т. – Т. 4 (I). – С. 457.

262 Вопросы философии. – 1989. – № 2. – С. 77.

263 См. примеч. 228.,

Глава II

Поэтическая речь и ее мелодия

В начале предыдущей главы мы дали предварительное определение поэтической речи и далее попытались обосновать его первую часть. Напомним ее. Поэтическая речь – это становление и коммуникативная реализация понимания и пересоздания человеком мира простой видимости на основе рационально-чувственного проникновения в сущность жизни и мироздания…

Понятно, что речь здесь идет о языке в соответствии с тем, как он понимается в диалектике. И поскольку язык признается непосредственной действительностью сознания, то речь одновременно ведется и о человеческом сознании. Поэтическая речь, таким образом, есть определенный тип языка и сознания, специфики которого нам и предстоит коснуться, обосновывая вторую часть определения, а именно то, что важнейшей отличительной характеристикой поэтической речи признается ее смыслообразующая музыкальность. Причем, принцип возможной достаточности контекста этого определения у нас остается в силе, и мы не стремимся к анализу всей литературы, посвященной поэтической речи.

Нам придется предварительно сделать только одно терминологическое объяснение. Тот подход к проблеме человеческого языка, который был изложен выше, принципиально противостоит всякой нормативной схематизации явлений, противостоит он и весьма известному, ставшему для многих лингвистов классическим противопоставлению языка (la langue) и речи (la parole), произведенному Ф. де Соссюром и женевской лингвистической школой (Ш. Балли, А. Сеше). Согласно взгляду названных лингвистов и их многочисленных последователей язык есть система знаков, нормативно определяющая любой отдельный речевой акт, то есть речь.

Механистичность этого противопоставления нам представляется очевидной в той же мере, как и его обусловливающий разрыв связи субъекта и объекта, а также разрыв языка и человеческого сознания. Получается забавная картина, когда некий индивид при необходимости вытаскивает из независимо от него существующего гардероба «языковых средств» то, что отвечает его пристрастиям и характеру, чтобы в следующий момент вновь оказаться в языковом вакууме. Но слова и фразы – это не постоянно меняющиеся мундиры индивидуального сознания, и весь этот гардероб языковых средств – всего лишь фикция расчленяющей и опредмечивающей явления теоретической мысли. Мы уже достаточно говорили об обосновании принципа опредмечивания в философии скептицизма и повторяться не станем. Заметим только, что в русском языке этимологически восходящий к имени (и потому более абстрактный) «язык» и восходящая к действию (и потому более конкретная), но уже ставшая именем «речь» не находятся во взаимной оппозиции, как не находятся во взаимной оппозиции вообще имя и действие, между которыми прежде всего очевидна необходимая для их существования взаимная связь. Терминологическая оппозиция «языка» и «речи», таким образом, равно чужда и диалектике, и духу естественного человеческого языка.

Приведем специальное рассуждение на эту тему из книги А. В. Чичерина «Очерки по истории русского литературного стиля». «Строгое разграничение понятий языка и речи, занимающее значительное место в современной лингвистике, в литературоведении не только нарушило бы устойчивые традиции, идущие от Пушкина до Горького и от В. Гумбольдта до В. В. Виноградова («Наука о языке художественного произведения»), но и было бы делом совершенно бесполезным.

Некоторые литературоведы, поспешившие употреблять слово «речь» вместо слова «язык», оказались в неловком положении: если назвать статью – «Речь Пушкина», это вызовет недоумение, Пушкин никаких речей никогда не произносил, если назвать «Речь Достоевского», все поймут, что это о речи, произнесенной при открытии памятника Пушкину. И литературоведу удобнее пользоваться этими двумя словами, различая их стилистически, а не по Ф. де Соссюру. Кстати, ведь и по-французски невозможно сказать «Le language de Flaubert». Такое выражение имело бы отношение к манере разговаривать, а не к языку литературных произведений.

Лингвисты различают эти понятия в своих целях, литературоведу отказаться от понятия язык Ломоносова или стилистические свойства языка… невозможно и бесцельно. Наша терминология менее наукообразна, но она не лишена традиций, в ней есть своя гибкость и своя точность. Она соответствует духу родного исследователю языка»1.

Заметим однако, что это вынужденное противопоставление литературоведения и лингвистики лишь констатирует современное положение дел в расколотой позитивизмом филологической науке. Восстановление ее целостности обусловлено «восстановлением равновесия между языком и мышлением, нарушенным как в философии, так и в теоретической лингвистике» (Рамишвили)2, что представляется нам безусловной и настоятельной необходимостью.

Потому в нашем определении поэтической речи мы ни в коей мере не следуем антиномии «языка» и «речи», произведенной женевской лингвистической школой, и точные значения этих терминов в настоящей работе строго определяются ее контекстом.

§ 1. О смысле филологического анализа художественной литературы

Если возможность и смысл филологического анализа как такового обусловливаются – как это явствует из предшествующего изложения – диалектической философией языка, то в чем следует видеть смысл конкретного анализа художественной литературы и, в частности, поэзии? Вопрос этот далеко не праздный, так как различное понимание смысла деятельности филолога обусловливает различную методологию его работы. Скажем, знаменитая и оказавшая серьезное влияние на развитие отечественной и зарубежной филологии XX века русская формальная школа обнаруживала эту взаимосвязь смысла и методологии своей деятельности вполне определенно. На первой же странице известной книги В. Б. Шкловского «О теории прозы» (1929) читаем: «Я занимаюсь в теории литературы исследованием внутренних законов его (т. е. слова – С. Б.). Если провести заводскую параллель, то я интересуюсь не положением хлопчатобумажного рынка, не политикой трестов, а только номерами пряж и способами ее ткать. Поэтому вся книга посвящена целиком вопросу об изменении литературных форм»3.

Этот смысл литературоведческого труда основывался на вполне определенном отношении к языку: «Слово – вещь, – утверждал В. Б. Шкловский. – И изменяется слово по своим словесным законам, связанным с физиологией речи и т. д.». Сказано предельно точно: овеществление (опредмечивание) языка и слова ведет к разъединению содержания и формы, созданию методологии анализа литературной формы как таковой. Причем сутью литературы неизбежно признается эта взятая сама по себе форма, и потому постулируется «обычное правило: форма создает для себя содержание». Форма – начало самодовлеющее: «…мы можем наблюдать обычное для искусства