До свидания там, наверху - Пьер Леметр

Улица Коленкур, площадь Клиши, вокзал Сен-Лазар, поворачиваем к Мадлен. Все украшено к 14 июля. Анри, как национальному герою, нравится. На мосту Согласия он думает о находящемся совсем рядом Доме инвалидов, откуда завтра будут палить из пушек. А пока надо не потерять из виду такси с девочкой, которое въезжает на бульвар Сен-Жермен, затем едет по улице Святых Отцов. Анри мысленно аплодирует себе, девчонка направляется, ни за что не угадаете, в «Лютецию».

Спасибо, мой господин. Анри отдал за такси в два раза больше, чем пожаловал Коко, когда счастлив, денег не считаешь.

Девчонка и здесь не впервые, ни малейшего сомнения, она расплачивается за поездку, выскакивает на тротуар, швейцар приветствует ее кивком, Анри на секунду задумывается.

Два решения.

Дождаться девчонки, встретить ее у выхода, сложить вчетверо и зажать под мышкой, выпотрошить в первой же подворотне, вызнать все, что ему надо узнать, и выбросить останки в Сену. Рыбки будут безумно рады свежатинке.

Другой вариант: войти и навести справки.

Он входит.

– Мсье?.. – обращается к нему портье.

Д’Олнэ-Прадель (протягивает ему свою визитную карточку), я не забронировал заранее.

Портье хватает карточку. Анри разводит руками с беспомощным и скорбным видом, но и заговорщицким, с видом человека, которого вы выручите из затруднения, из той породы людей, которые умеют быть признательными и заранее дают об этом знать. По мнению портье, только хорошим клиентам присуще такое тонкое обращение, такое… Понятное дело, богатые клиенты. Вы находитесь в «Лютеции».

– Я не думаю, что возникнут какие-либо трудности, господин… – он смотрит в карточку, – д’Олнэ-Прадель. Итак… Номер или апартаменты?

Аристократ с лакеем всегда найдут общий язык.

– Апартаменты, – говорит Анри.

Так очевидно. Портье урчит, но втихую, он свое дело знает, кладет в карман пятьдесят франков.

Следующим утром, часов с семи, тьма народу набивалась в поезда метро, трамваи и автобусы, шедшие в сторону Венсенского леса. На всем протяжении проспекта Домениль в нескончаемых вереницах жались друг к другу такси, фиакры, шарабаны, между ними сновали велосипедисты, скорым шагом продвигались пешеходы. Альбер и Полина, не отдавая себе в том отчета, представляли любопытное зрелище. Он шел потупившись, судя по виду, какой-то упрямец, чем-то недовольный или озабоченный, а вот она, устремив взор в небо, разглядывала на ходу привязанный аэростат, медленно покачивавшийся над плацем.

– Побыстрей, душенька! – с ворчливо-ласковой интонацией торопила она. – Мы пропустим начало!

Но говорилось все это не в упрек, просто так, для разговора. Тем не менее трибуны народ брал приступом.

– В какую же рань эти бестии пришли! – воскликнула восторженная Полина.

Уже видны были построенные в строгом порядке, застывшие и дрожащие вроде как от нетерпения специальные войска и кадеты военных училищ, колониальные войска, а дальше – артиллерия и кавалерия. Так как оставшиеся свободные места находились далеко от плаца, находчивые торговцы предлагали припоздавшим деревянные ящики, чтобы приподняться над толпой, по цене от одного до двух франков; Полина выторговала два за полтора франка.

Солнце уже сияло над Венсеном. Разноцветье дамских туалетов и военной формы контрастировало с черными рединготами и цилиндрами официальных лиц. Несомненно, то была обычная игра народного воображения, но чувствовалось, что элита очень озабочена. Возможно, так оно и было, во всяком случае для некоторых из них, поскольку все с утра читали «Голуа» и «Пти журналь», а эта афера с памятниками павшим волновала всех. То, что она раскрылась именно в день национального праздника, представлялось не как случайность, а как знамение, как вызов. «Франция обесчещена!» – выносили в заголовок одни. «Оскорбление наших Славных Павших!» – шли еще дальше другие, существенно подкрепляя мысль с помощью заглавных букв. Ибо отныне стало очевидно: компания, без стыда и совести называвшая себя «Патриотическая Память», продала сотни памятников, перед тем как испариться вместе с кассой; говорили о миллионе, а то и двух миллионах франков – никто не был в состоянии оценить ущерб. Скандал обрастал слухами, и в ожидании парада обменивались неведомо откуда пришедшей информацией: без всякого сомнения, это «еще один удар бошей!». Нет, утверждали другие, которые знали об этом не больше первых, однако мошенники удрали, присвоив больше десяти миллионов, это точно.

– Десять миллионов, представляешь? – спросила Полина Альбера.

– По-моему, слишком преувеличено, – ответил он так тихо, что она едва расслышала.

Уже требовали чьих-то голов, поскольку есть такая привычка во Франции, а также потому, что «замешано» правительство. «Юманите» это четко разъяснила: «Поскольку возведение этих памятников павшим требует почти всегда участия государства в форме дотаций, впрочем отвратительно скромных, кто поверит, что никто в верхах не был в курсе дела?»

– Во всяком случае, – уверял стоящий позади Полины мужчина, – провернуто это чертовски профессионально.

Для всех вымогательство денег представлялось недостойным делом, но никто не мог не испытывать определенного восхищения – как дерзко!

– Это правда, – говорила Полина, – сильны они, однако, следует признать.

Альберу было не по себе.

– Что с тобой, душенька? – осведомилась Полина, погладив его по щеке. – Это наводит тоску? Оттого что ты видишь войска и военных, всколыхнулись воспоминания, поэтому?

– Да, – ответил Альбер, – поэтому.

Пока звучали первые такты марша «Самбр-и-Мез» в исполнении республиканской гвардии, а командующий парадом генерал Бердюла́ салютовал своей шпагой маршалу Петэну, стоявшему в окружении высших офицеров Генерального штаба, Альбер думал: навар в десять миллионов, говоришь, да мне за десятую часть скоро перережут горло.

Было восемь часов, встреча с Эдуаром на Лионском вокзале назначена в половине первого (только не опаздывай, настаивал Альбер, а то, ты знаешь, я буду беспокоиться), поезд на Марсель отходит в тринадцать часов. И Полина останется одна. А Альбер – без Полины. Что, в этом и заключается весь выигрыш?

Затем под аплодисменты прошагали студенты Политехнической школы и курсанты высшей военной школы Сен-Сир с трехцветными плюмажами, республиканская гвардия и саперы-пожарные, после которых, встреченные овацией, вышли ветераны в ярко-синих шинелях. Раздались крики: да здравствует Франция!

Эдуар рассматривал себя в зеркале, когда раздались артиллерийские залпы праздничного салюта от Дома инвалидов. Его тревожило, что алая краснота захватила слизистую в глубине гортани. Он чувствовал себя уставшим. Чтение утренних газет не принесло ему той радости, что накануне. Как быстро дряхлеют эмоции и как дурно стареет гортань!

Когда он постареет, как он это увидит? Пространства, предназначенного для морщин, почти не было, оставался только лоб. Эдуара позабавила мысль о том, что морщины, которым не найти своего места на отсутствующих щеках, вокруг отсутствующих губ, переместятся всем скопом на лоб, как это происходит с перегороженными реками, которые ищут выход и пользуются первым попавшимся ручейком. В старости у него будет изборожденный, как поле для маневров, лоб, нависший над алой впадиной.