Дева в саду - Антония Байетт

– Повтори немного, если хочешь. Начни оттуда, где Сеймур говорит о пламени и сливках. И постарайся уяснить: ты пока только пробуешь королевский флирт, ты боишься выйти дурой. Помнишь у Марины эту дразнящую нотку в большой маске?[282] Она интонацию поймала идеально. Постарайся дать неуклюжую пародию на нее. И когда он рванется к тебе – беги. Беги, оглядывайся и опять беги. Помни: часть тебя хочет, чтобы он тебя догнал. И не падай сама, дай себя повалить. Поняла? Поосторожней у пруда, нырок в ряску нам не нужен. Дай веселье и немного непотребства. Это ведь из жизни, – просто формализовано в некий танец сперва в этой сцене, а потом еще и в большой маске. Тут нужна похотливая возня полнокровных, живых людей, понимаешь?

Фредерика была достаточно умна, чтобы понять, что от нее требуется. Она была просто недостаточно одарена телесно. В мурлыканье Лоджа звучала угроза – от этого сочетания у многих актрис, включая саму Марину, тревожно и сладко делалось в сосках и внизу. Фредерику охватывало холодное, головное беспокойство. Гормэн сжал ее и начал сызнова:

– Ах, львенок, львица, роза вся в шипах!

От него изрядно пахло пивом и маринованным луком. Фредерика наморщила орлиный носик. Ее маленькая грудь припухла, но не от возбуждения, а от жестких объятий Гормэна.

– Не снизойдет ли на нее вдохновенье, если мы покинем укрытие и пополним число публики? – сказал Уилки.

– Будет только хуже.

– Глупости. В этом мучительно девственном существе вы пробуждаете некий павлиний рудимент.

– Я не просил Бена делать из нее Елизавету.

– Чепуха. Вы все прекрасно понимаете. Она знает, чего вы хотите, и страстно желает соответствовать. – Уилки на прощанье легонько щелкнул по каменным яичкам. – Смелее, сэр, помогите общему делу.

Они сели на каменную скамью чуть поодаль от мрачного Лоджа. Фредерика мгновенно электризовалась. Энергично, хоть и неровно, она произнесла несколько фраз, восстанавливая свое достоинство с яростным драматизмом, который мог быть вполне осознанной игрой, а мог – реакцией на присутствие Александра. Лодж оживился. Гормэн без особого пыла изобразил сладострастный рывок к принцессе. Лодж с ревом поднялся со скамьи. Уилки негромко, но явственно захихикал.

Фредерика, пылая от смущения, – смесь алой и белой розы – споткнулась о край фонтана и здорово рассекла щиколотку. Потекла кровь. Лодж потребовал от присутствующих чистый носовой платок, и самый чистый оказался, конечно, у Александра. Александр опустился на колени, чтобы аккуратно обвязать тонкую, запыленную щиколотку.

– Я не умею двигаться. Я ни на что не гожусь и подведу вас! – горячо посетовала Фредерика.

– Ты всему научишься.

– Вы только так говорите. Вы никогда в меня не верили и были совершенно правы.

Александр с сожалением вытер окровавленные пальцы о беспорочно-белый платок.

– Я всегда в тебя верил, – солгал он. – И сейчас верю. Послушай, может, тебе будет легче в настоящей длинной юбке?

В школьных постановках мальчикам это помогало.

– Может быть.

– Так за чем же дело стало? Хочешь, я попрошу у них юбку?

Фредерика шмыгнула носом, прогоняя слезинку. Александр был так добр, а она так унижена…

Александр поговорил с Лоджем, а тот – с кем-то еще, кто достал туго накрахмаленную бумажную юбку. После некоторых дебатов Джоанну вооружили портновскими ножницами, взятыми у костюмерши. Александр булавками приколол легкую юбку к Фредерикиной физкультурной майке. Лодж в очередной раз проговорил, кто что должен делать. Тут уже подошли актеры, занятые в следующей сцене, включавшей и маску. Среди них были Дженни и сам Кроу, ухитрившийся заполучить роль Фрэнсиса Бэкона, в отороченном мехом бархате.

На этот раз пошло лучше. Гнев, прикосновение Александра, мимолетный взгляд на обнаженное, золотистое плечо и недавно вымытые волосы Дженни весьма оживили Фредерикину сложную смесь кокетства и девственного отпора. К тому же юбка помогла ей занять бесполезные руки. Когда Джоанна по собственному почину предостерегающе взяла ее за тощенькое плечо, Фредерика по-королевски поморщилась, что вышло очень убедительно.

– К подобным играм непривычна я, – с насмешливым упреком бросила она куда-то в пустоту между Сидом Гормэном и Александром, и в голосе ее наконец-то прозвучала та смесь сухого раздражения и врожденного сладострастия, что столь заинтересовала Лоджа во время проб. Гормэн разошелся по-настоящему и каким-то регбийным броском повалил Фредерику наземь. Джоанна, которую ножницы привели в странное одушевление, принялась стрекотать ими в воздухе, а потом, все стрекоча и хохоча, – выхватывать клочья из Фредерикиной юбки, и это уже походило на всамделишную истерику. Гормэн довольно настойчиво рвал бумагу у Фредерики между ног. Легкие белые клочки лепестками оседали на лужайках и поверхности прудов. Фредерика вывернулась, судорожно прижимая юбку внизу, и резко, нервно, хитро́, как и рассчитывал Александр, пропела строчку из старинной баллады, где торговке обкорнал юбку лихой молодчик: «Спаси, Бог, душеньку мою: сама себя не узнаю». Зрители аплодировали. Уилки обернулся к Александру:

– А как вы видите ее конечное состояние: обрывок юбки или телесное трико?

Александр, серьезно отнесясь к тому, что было для него серьезным вопросом, ответил:

– Волосы распущены, несколько клочков ткани. Что-то среднее между нимфой и шлюхой. Обломок китового уса, несколько цветков, сунутых ей Сеймуром за корсет…

– Говоря короче, леди Чаттерли, убранная цветами, – оборвал его Уилки.

– Что за чушь?

– В любом случае цветы – приятный штрих.

Следующей, не по хронологии, а по расписанию репетиций, шла большая маска. Она приходилась на конец второго акта.

Здесь может быть полезно вкратце обозначить структуру пьесы Александра, как в исходном виде, так и в том, в котором ее теперь дорабатывал и воплощал Лодж.

Каждому из трех актов предшествовал задумчивый диалог между Рэли и Спенсером, которые сидели на темной террасе в луче прожектора, возможно, играли в шахматы и свойски говорили в стихах о вещах практических и неизменно важных, таких как корабельная оснастка, гвинейские каннибалы, дикость и неразумие ирландских крестьян. Или же речь заходила о вопросах теоретических. Друзей занимали луны, причуды зрения и подзорные трубы. Видит ли покрасневший или раскосый глаз такой же покрасневший и перекошенный мир? Последнему вопросу Рэли, по примеру Плиния, посвятил трактат «Скептик». Немножко сплетничали и о королеве – нынешней королеве и Монархине вечной, о Диане, о Глориане Спенсера, о платоновской идее и возлюбленной Идее их современника поэта Дрейтона.