Горький запах осени - Вера Адлова

пойдет в дом «У святого Матея», малыши будут гомонить, Ирена-младшая кокетничать с кузеном, который ей даже и не кузен — не забывайте, что она удочеренный ребенок, — а мамуля Ирена произносить сокрушительные речи, полные мудрых наставлений. Слышала бы их покойная пани Флидерова — наверняка нашла бы уморительной такую перемену. Эма, как всегда, приветлива в своей учтиво-рассеянной манере, уместной более при светской беседе, чем при общении с сыном (но так уж у них повелось, и по-иному быть не могло), уделит ему часок своего драгоценного времени.

Занятия архитектурой — и в этом тоже Ладислав был сыном своего отца — проходили, разумеется, очень успешно. Эма была счастлива, что Ладик живет у нее, а не в шумном семействе невестки. Не признаваясь в этом себе самой, она ревновала сына к Ирене и горько сожалела, что не посвятила себя ему целиком, когда он был еще ребенком, а рождественский эпизод с побегом шестилетнего мальчугана к тетке уж не казался ей таким курьезным, как много лет назад. Поэтому она возлагала большие надежды на их совместную жизнь в доме на набережной. Грешно было бы жаловаться, что они не уживались и вообще не любили друг друга. Отнюдь. Отношения были хрестоматийно хорошими, но того доверительного, открытого, немного бездумного и совершенно непосредственного чувства, которое привязывало Ладика к Ирене, в отношениях сына и матери никогда не было. Квартира дома, спроектированного в стиле голландского Ренессанса на набережной Сметаны, давала приют двум близким людям, можно было бы сказать коллегам, если бы Ладислав избрал профессию матери. И все же для Эмы было невероятно отрадно и весело, возвращаясь с работы, видеть издали, что в комнате сына светло, что он у себя, занимается или ведет жаркие дебаты с товарищами, кружит голову какой-нибудь девице, что просто он дома, и освещенное окно над рекой казалось родным и добрым, хотя не без сарказма намекало, что этого тепла и доброты могло или должно было быть куда больше.

Эма с полным пониманием восприняла сообщение Ладислава, что «загранпоездку», за которую он боролся, он наконец «выбил», ибо по справедливости ехать должен он, а не кто другой. Разве не был он лучшим на курсе? Уступать свое право какому-то лопуху потому только, что папаша его… и так далее, пространно и не без запальчивости излагал он Эме ситуацию. До отъезда осталось каких-то два дня, а тут надо еще… Нет, лучше не думать о том, что еще надо. И главное, о синих глазах одной девушки, которые были ему так дороги, но теперь перестали его увлекать, потому что у той, которую они украшают, такие комичные взгляды на обязанности Ладислава, и вообще. Относясь к делам любви со всей юношеской серьезностью и честностью, он почел долгом объяснить синеглазой создавшуюся обстановку — полгода большой срок, а он уже теперь совершенно точно знает, что будет лучше, если она осчастливит молодого человека иных устремлений. Показалось, что справедливо и правильно будет объяснить ей, как он пришел к такому заключению. Однако реакция, этим вызванная, его ошарашила и потрясла. Ничего в таком роде он не предполагал…

Но все это произошло сутками позже. Пока же он вежливо здоровался с вахтером и, заверив, что профессор его ждет, шел наверх, в дядин кабинет — красивую комнату с большими окнами и великолепным видом. Но Ладислав эту панораму обозревал несчетное число раз. Не то чтобы она ему приелась, нет, конечно, а просто давно стала неотъемлемой частью его существования. У Ладислава были особые причины к тому, чтобы проститься с дядей в его кабинете, и, поднимаясь по широкой лестнице, он говорил себе на каждой ступени «скажу…» или «не скажу…». Последняя ступень пришлась на «не скажу…» — и он решил, что скажет.

Годы не очень изменили Иржи. Шевелюру посеребрила седина — этакий светский лев, блестящий и уверенный в себе. Племянника он ждал. Телефонный звонок в кабинет удивил Иржи. Ведь Ладислав намеревался быть у них к ужину. Что-то у парня стряслось. Годы преподавательской деятельности и жизни в большой и разновозрастной семье научили Иржи бояться этих вежливых телефонных просьб о том, чтобы прийти поговорить «с вами, пан профессор», «с тобой, дядя», «папа» или просто «старик Иржи». Ничего хорошего они не предвещали. Теперь пришел поговорить Ладислав, до абсурда похожий на своего отца и еще чем-то на деда и Эму. Несет в себе неуловимое обаяние последних и молодой задор человека, которому все в жизни ясно, удивлявшего профессоров своей одаренностью и упорством, а мать — особым стилем отношений с женщинами, которые кружились около него, как мошки около огня. Иржи с Иреной добродушно посмеивались. Возлюбленный Эмы Флидеровой был им известен с несколько иной стороны, чем их благонравной сестре и золовке. Они-то знали, от кого унаследовал Ладислав такой дар, только считали неуместным особенно распространяться на эту тему. Ведь любовь Ладислава к Эме была историей совсем другого рода. А удивительней всего, что давно отзвучавшие события в судьбах давно не существующих людей казались Иржи и Ирене живей и ярче подлинно вчерашних событий, и с возрастом минувшее и настоящее в их представлениях стало причудливо мешаться — они вспоминали о тех днях и о тех людях, будто те сейчас только здесь были и куда-то отлучились… Эма, смеясь, уверяла, что именно так начинаются психические расстройства, а в соответствующих стационарах еще не созданы палаты для семейных, поэтому лучше не афишировать своих заскоков.

— Как мироощущение, любезный наш племянник? — шутливо спросил Иржи.

— Смесь разных чувств при нормальном давлении и пульсе, — отвечал тот в привычном для обоих тоне, нередко позволявшем выйти из особо щекотливых ситуаций или избежать патетики в вещах особенно серьезных.

— Так, значит, завтра?

— В четырнадцать двадцать. Приземление в Париже в шестнадцать десять. Скорость и комфорт — девиз наших аэролиний.

— Чаю выпьешь?

— Конечно. В такой волнительный момент — ввиду отъезда и в виду Пражского града — приличнее пить чай, нежели черный кофе.

— Да, в кофе что-то несерьезное можно сказать: кафешантанное.

Оба при этом обмене остротами думали: «К чему эта болтовня?..»

Дядя: в чем-то он проштрафился. Может, влип в историю с какой-нибудь девицей? Положим, нынешние молодые легко находят выход из такого положения, не то что в наше время. Что будем делать?

Племянник: смекнул, что я пришел не для того, чтобы прощаться, а поговорить о важном, и недоволен. Он старый, а они любят покой — поменьше перемен и волнений.

— Давно ты пьешь чай с сахаром? — удивился Ладислав.

— Видишь, у меня уже склероз… Нет, я не