Правила ведения боя. #победитьрак - Катерина Гордеева

Эта сослагательность профессии онколога и безысходные переживания свойственны любому хорошему доктору, любому неравнодушному человеку. Тем больнее врачам слушать полуупреки-полудомыслы о том, что отсутствие спасительных лекарств в онкологии – результат заговора докторов и фармацевтических боссов. Мол, пока и те и другие не заработают достаточно денег, чтобы «отбить» усилия и средства, потраченные на создание лекарства предыдущего поколения, новая чудо-таблетка не будет выпущена на рынок. Но Рашида Орлова уверена: «Фармацевтическим боссам гораздо выгоднее эту чудо-таблетку, если бы она существовала, выпустить на рынок, я вас уверяю. Все средства, которые хотя бы минимально активны от рака, очень быстро попадают на рынок. И, более того, сейчас ведется огромная дискуссия в Западной Европе и в Соединенных Штатах о том, чтобы лекарства, которые показали свою хотя бы минимальную эффективность, как можно быстрее выводить на рынок. Поэтому ситуация является обратной. Никто не скрывает, напротив: сейчас путь, который раньше проделывали эти лекарства от лаборатории до выхода на рынок, сокращен в два-три раза».

«Если бы эта таблетка существовала, то стоила бы очень дорого, но ее обязательно применяли бы в онкологии. Для тех, кто верит в алчность фармкомпаний и корыстную сговорчивость врачей, наверное, это будет убедительным аргументом: чудо-таблетка, существуй она, стоила бы баснословных денег. Но сколько стоит жизнь? Эту таблетку продавали бы, покупатели нашлись бы. И фармацевтические боссы, если уж вы так дурно о них думаете, обогащались бы. Но это просто нехорошая фантазия. На самом деле, как это ни горько, такой таблетки не существует», – говорит профессор Ольга Желудкова. А профессор Александр Карачунский добавляет: «Фармацевтические компании, несмотря на то, что они все заинтересованы в получении прибыли, контролируются государством. На Западе этот контроль осуществляется по законам не жестким, а очень жестоким: фармацевтические компании не способны создать и ввести в клинику ни один препарат без предварительных клинических исследований. Причем эти исследования должны быть проведены в мультицентрах. С другой стороны, фармацевтические компании настолько серьезно контролируются и врачами, и государством, что не могут тайком создать и где-то в тайных подвалах прятать нечто спасительное. Такого просто не может быть – и точка. Любые инсинуации на эту тему безнравственны».

Мы меряем шагами короткий двор, заставленный машинами, куда выходят окна клиники Ласкова Hemonc. На улице холодно. Но мы ходим и ходим кругами. Доктор пытается объяснить мне, как и откуда берутся цены на лекарства и почему никакого заговора фармкомпаний не существует: «Первая понятная аналогия, которая приходит в голову обывателю, это нефть. Мы своими глазами видели, каким безумным, неоправданным и даже безнравственным был рост цен на природные ресурсы. Ситуация с лекарствами во многом схожая: технологии позволяют разрабатывать всё больше и больше интересных молекул в препаратах для онкологии, но цена разработки и вывода на рынок такова, что уже практически никто в мире не может себе это позволить. Мировые фармкомпании пользуются выкладками, говорящими о том, что для того, чтобы новый, инновационный препарат появился в аптеке, нужно двадцать лет и миллиард долларов. Это совершенно не значит, что изобретение и производство препарата действительно обошлось компании в миллиард долларов. Дело в том, что из десяти проектов, которые были изначально запущены, девять не состоялись потому, что были ошибочны или не эффективны. Но тот один, который оказался эффективен, тоже вполне может не дойти в итоге до аптеки, просто не выйти на рынок, потому что схема вывода на рынок новых препаратов очень сложная, трудоемкая и дорогая. Она, надо прямо сказать, устарела. И новый вызов времени: как удешевить исследования и упростить путь, по которому новые препараты попадают непосредственно к пациентам. Причем сделать это надо так, чтобы не нанести пациентам вред. Нацпроект «Онкология», например, который сейчас анонсировали США, это путь. Но от руководителей страны, кем бы они ни были и где бы ни находились, не всё зависит: никто, ни одна страна мира не может себе позволить затраты, которые нужны для того, чтобы кардинально улучшить выживаемость и результаты лечения. И это не заговор фармкомпаний, это некоторый тупик, из которого надо выбираться, если мы хотим двигаться вперед».

Несколько месяцев назад в сквере Института онкологии имени Розвелла Парка в Баффало я разговаривала с профессором Андреем Гудковым. Он пытался мне объяснить, почему никто и никогда не стал бы скрывать от врачей лекарство от рака, если бы оно существовало. «Никакого заговора нет. Заговоров вообще очень мало на свете, чаще всего они придумываются задним числом беллетристами, когда нужно что-то объяснить. Обычно в жизни всё происходит только одним способом: стечение обстоятельств, а потом вдруг это оказывается разумным, или можно разглядеть коварство. Никакого коварства в деятельности фармкомпаний и в цепочке «лаборатория – исследования – фармкомпания – клиника» нет. Есть наука и чистая экономика. В этой связке сегодня действительно так всё построено, что блокбастером, то есть лекарством с гигантским рынком, могут стать препараты, которые продлевают жизнь всего на три-четыре месяца, что ничто с точки зрения продолжительности жизни в целом, но очень много значит с точки зрения жизни каждого конкретного больного. И поскольку ничего более эффективного нет, то лекарство, которое лучше, чем предыдущий способ лечения, уже кое-что. В среднем оно дает больным шанс прожить не полгода, а девять месяцев. Для больного, получившего три дополнительных месяца жизни, это гигантский шаг, но хотелось бы большего. И поэтому не в том дело, что тебе пытаются «впарить что-то на три месяца», просто ничего лучше нет. Всё, что появляется, оно из разряда: «О, потрясающе, у меня что-то есть, что всех мышей вылечило, теперь оно и всех людей вылечит!» Не забывайте, что этими озарениями делятся, как правило, те ученые, которые занимаются самыми ранними исследованиями, «разведчики». Бывают разведчики доброкачественные – это ученые, и недоброкачественные – это знахари, но они тоже разведчики. Не хочу сказать, что любой разведчик может найти что-то замечательное, но нельзя отмахиваться от знахарей совсем, они иногда, в силу того, что ставят эксперименты на людях, могут что-то интересное найти.

И мы, ученые, болеющие за дело, мы тоже люди. И мы прекрасно знаем, какое это жестокое чувство разочарования, когда ты берешь и проверяешь вроде бы феерически гениальную догадку, и – «Эх, опять не получилось», – говорит Гудков. Отворачивается. И смотрит куда-то вдаль. То ли на черное небо с гирляндами звезд, то ли на темные окна палат, где в каждой спит кто-то, кто надеется, то ли на подсвеченный безжизненным дневным светом коридор клиники, ведущий в реанимацию, по которому, вполне может быть, этой ночью проедет кто-то, кто никакого научного прорыва так и не дождался.

Каждую секунду в мире происходят десятки тысяч догадок, озарений и организованных по их следам проверок и связанных с этим триумфов и разочарований. Во многом это обусловлено принципами того, каким образом ищутся, находятся и создаются лекарства. В некоторых странах, таких как, например, США, поиск спасительных препаратов в значительной степени финансируется и контролируется государством и считается одним из приоритетных направлений науки и медицины. Именно поэтому львиная доля в миллиарде долларов, который ежегодно человечество тратит на поиск средств против рака, принадлежит Соединенным Штатам Америки.