Избранное - Иоганнес Бобровский

обрывистому берегу. Там они стоят на крутом обрыве и смотрят на Капелленберг за рекой и за лугами на другом берегу.

Пароходик в последний раз сегодня с трудом поднимается по реке к Рагниту, а потом к Маячной горе. Сразу за ней он причалит в Нижнем Эйсуляйе, а вечером, на обратном пути, захватит Фойгта и Сторостаса, которые будут ждать его внизу на причале.

И думать свои думы.

Все сущее проходит поутру

Своим путем сквозь темноту земную.

Так скажет Фойгт и мало что прибавит к этому.

Опера? Кто захочет ее поставить в Германии сейчас? Или, точнее, кто сможет? А в Литве, как обстоит дело здесь? Что там, что здесь — все слишком похоже.

А у Сторостаса свои думы.

Нам-то предъявляют требование за требованием. А сами притаились, молчат. Так, по крайней мере, это выглядит.

Сторостас едва ли слышит шум вокруг. Хотя его приветствуют со всех сторон, как весьма известное и уважаемое лицо.

Но они, наша троица, хотят немного побродить среди людей. Для многих праздник только сейчас начинается. Песни и танцы и четвертинка Meschkinis, то бишь медовой водки. По мне, и спирт из монопольки хорош, по-простому Puske, а вообще-то, название его Degtinis. По мне, и побольше хлебнуть не беда.

Сторостас хочет еще кое-что рассказать Фойгту. В полдень он навестил здесь неподалеку одного человека, он поздравил его, но тот не смог ответить, как отвечал прежде.

Нет, если как следует вдуматься, он все же ответил Сторостасу, об этом мы теперь и поговорим, или лучше Сторостас сам расскажет, как все было.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ну что за июнь нынче!

Крушина пахнет так, что только держись! Даже этот жалкий, бледный куст с розовыми зонтиками, эта сахарная вата, и тот расцвел.

Повалишься на траву, на обе лопатки, вытянешься. Теперь пусть ничто не двигается, остановится там, где стоит. Скажешь: я умер.

И руки подложишь под голову.

Потом повеют ветры в последнюю неделю июня, холодные и горячие, в них прячутся грозы, но прячутся плохо. Слышишь, вдали уже погромыхивает.

Но за две реки, за дремучий лес на юге всякий день не пойдешь, не сходишь просто так, будь ты даже грозой, нужно выбрать подходящий денек.

«Ну вот и позади все эти истории», — скажешь ты вслух и подумаешь, что вот прошли недели и месяцы: долгая весна после долгой зимы, а может быть, позади и бешеные прыжки, которыми продвигалось лето: кулаками, локтями и крепким затылком, запрокинув голову, оскалив зубы, напрягая жилы на лбу, а горло — в синих кровоподтеках.

Грозное зрелище.

Вот оно, лето, наступило, вот оно здесь; пришел этот день, такого дня еще не бывало, пришел и здесь, на этом берегу, на этой горе.

Теперь уж так оно и останется. Эти краски — рожь желтая, ячмень почти белый, а овес еще зеленый. А маки здесь лиловые и белые, красные — редкость. Картофель цветет. Прежде чем уйти, день покажет нам еще и другие краски, они у него в запасе.

Северный отрог горы сплошь покрыт лесом — в лесу начинается и в лесу кончается, еще прежде чем лес переходит в низкий подлесок, — там, наверху, есть вырубка — длинная полоска поля и выгона.

На склоне, поближе к вершине, стоит дом в яблоневом саду. У дома — пристройка для коровы, трех овец и кур.

Я часто бывал в этом доме. Я все хотел взять вас с собой, господин коллега, быть может, вы помните. Я рассказывал вам о его владельце, некоем Индре. Он жил там совсем один после смерти жены, обходясь самым малым.

Он жил там, и я хотел навестить его сегодня и не застал. Тишина, даже скотины нет. Я постоял и ушел.

Вот сверток бумаг, он перевязан шнурком, оставлен для меня у одного из жителей деревни прошлой осенью, а я получил его сегодня, всю зиму он пролежал, засунутый за балку, и вид у него соответствующий; потемнел, края покрылись плесенью. Листки бумаги, некоторые исписаны. Письма. Книга, переплет и начало текста оторваны, как видите — шлейхеровское издание Донелайтиса. А на полях всюду пометки, посмотрите, вот: «Я тоже пережил это. 14 октября 1882 года», и: «Это правда, так мы живем», и: «Бог поможет. А если он не поможет, даст ли он совет?»

Я вспоминаю. Я приходил сюда всегда летом. Я заставал его на картофельном поле с мотыгой в руках, или он гнал домой коз. Однажды поздней осенью он собирал яблоки, когда я пришел. Он стоял на стуле, голова и плечи почти утонули в листве. Он молча слез и протянул мне яблоки.

Ему было тогда уже за восемьдесят. Мы сели перед домом, и он рассказал мне свою жизнь: как он женился, как плавал перед тем долго по морю, и девушка, которая была еще ребенком, когда он покинул родительский дом, ждала много лет, пока он вернется. Как умерли их дети, сын, тоже моряк, как и он сам когда-то.

Вот листки, на некоторых есть даты, поглядите.

«Я была у твоей матери. Я сделаю все, как она велит. Ты позвал меня, ты женишься на мне, когда вернешься. Я не посылаю тебе этого письма, ты и так знаешь, что я написала. 30 июля 1874 года. Подпись: Марта».

И вот это тоже относится сюда:

«Письменное обязательство. Написано 29 сентября 1872 года. Что я тебе, Марта Грикус, говорил, правда, и будет так. Мы поженимся, когда я вернусь. Я верю тебе, и ты веришь мне тоже».

И вот еще: сын Арманас. Умер двадцати лет от роду в госпитале в Бостоне в результате драки. И приписка отца под этим сообщением: «Он унаследовал от меня эту неудержимую вспыльчивость, но его никто не предостерег, как предостерегали меня. Смогу ли я еще постичь ту кротость, которой учит нас господь?»

Завещание, доверенное мне. Я расспрашивал всех вокруг, как он умер. Он еще успел разделить свое имущество между соседями, вернулся домой, а когда вечером пришли люди, он был уже мертв.

— Я понимаю, — говорит Фойгт, — все очень просто. Вы прочитаете и сохраните это. И все, словно ничего и не было.

И Сторостас отвечает:

— Вы думаете, что это тоже имеет отношение к вопросам и сомнениям Шалуги? — И в ответ на фойгтовское «да»: — Пожалуй, вы правы.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Они спускаются с горы. Идут через площадь.

Фойгт на минутку заглянет к патриотическим дамам, которые убрали уже все великолепие: выпитый кофе, то бишь