Экспансия-2. Безоблачное небо Испании - Юлиан Семенов

«Грегори твой друг, — сказал он себе, — он караулит гадов, рискуя жизнью; это бесстыдно думать так, как ты подумал, бессовестно и грязно. А если бы он не был твоим другом? Если бы Кристе пришлось делать наше дело с другим человеком, который не был бы твоим ближайшим другом, тогда как? Или верить, как себе, навсегда и во всем, — подумал Роумэн, — или рвать сейчас же, сразу! Бежать, не оглядываясь! Она права, когда говорила, что не всякое знание нужно человеку, но почему же именно мужчина так норовит все вызнать о прошлом любимой, отчего?!»

Он сел за руль раздрызганного «Форда». Мотор завыл, сотрясаясь как в лихорадке, потом заревел; облачко дыма из выхлопной трубы сегодня было не сахарным, грозовым, но темным. «Надо подлить масла, гонки на второй скорости губят мотор, останусь без машины. Я еще не готов к тому, чтобы сейчас же ехать к Штирлицу. Я могу навести на него „хвост“, а этот чертов „хвост“ где-то таится, видимо, за мной смотрят весьма квалифицированные люди; я — после разговора с Крис — слишком в себе, чтобы стать таким собранным, каким следует быть перед началом операции. Итак, Райфель в Игуасу и Хуан-Альфрид Лопес в Кордове. Я не смогу поехать в оба места, я сойду с ума, не видя Кристу; я возьму на себя Игуасу, а оттуда вернусь в Европу. За Штирлицем — Кордова. Я не выдержу, если мне придется проторчать здесь еще недели две. Просто не выдержу, сломаюсь: нет хуже вина, чем перебродившее, нет бессильнее человека, чем тот, который ждал хотя бы на один час больше того, что по силам думающему существу…»

В тот же день, двумя часами позже, получив письмо из Лиссабона и обговорив срок и формы связи, Роумэн расстался со Штирлицем, а сам отправился в Игуасу.

— Мистер Райфель? Я не ошибся? — Роумэн посмотрел на пожилого мужчину, сидевшего под вентилятором за столом, что стоял возле окна, выходившего в складское помещение.

— Сеньор Райфель принимает товар. А кто вы, простите?

— Я из Мадрида, по вопросам, представляющим для сеньора Райфеля коммерческий интерес.

— Пожалуйста, подождите его. Присаживайтесь, — предложил мужчина, оценивающе, по-торговому глянув на Роумэна.

— Как долго ждать?

— О, не более получаса…

— Нет, я не располагаю таким временем. Если сеньор Райфель свободен в обеденное время, я бы с радостью пригласил его на ланч в отель «Палома». Скажем, в тринадцать пятнадцать…

— Погодите, может, я сбегаю за ним?

— Это было бы в высшей мере любезно с вашей стороны…

Фигура человека, оторвавшегося от вентилятора, странно дисгармонировала с его головой. Лицо — крупное, в тяжелых морщинах, что прорезали щеки сверху вниз, — оказалось посаженным на тоненькую шею, которая была словно приделана к совершенно бабьему торсу: бедра у человека были расплывшиеся, живот торчал вздувшимся громадным шаром, пояс на нем не держался, съехал куда-то вниз; ножки были непропорционально тоненькие, вроде шеи, и очень маленькие — шестой размер, не больше, шел он тоже по-женски: семенил, раскачивая задом, словно шлюха.

«Неужели „голубой“, — подумал Роумэн, — с таким-то мужественным лицом; какая гадость! Единственное, кого никогда не смогу понять, так это гомосексуалов, брррр, гнусь!» Вспомнил анекдот: в медицинском колледже профессор проводит ознакомительную беседу с будущими врачами-сексологами; в группе собрались одни девушки. Профессор: «Как называется мужчина, который хочет, но не может?» Хор голосов: «Импотент». «Верно. А тот, кто может, но не хочет?» Женский голос: «Сволочь!» «Нет, скорее всего гомосексуалист… Итак, рассмотрим строение предстательной железы гомосексуала, которая, как правило, анормальна»…

Штирлиц рассказывал, что Гиммлер санкционировал расстрел своего племянника за то, что тот грешил нездоровым влечением к мужчинам. «Если эти наци в Игуасу тоже балуются, тогда я набрал очко еще до начала состязания; впрочем, почему я решил, что они педики? Это еще надо доказывать, а у меня нет на это времени. Мне хватит того, что Грегори прислал в своем письме, этот Райфель не может не дрогнуть. Хотя, судя по тому, что он написал мне про Ланхера, эти люди умеют держаться».

Райфель был полной противоположностью толстопузой и вертлявозадой женщине с лицом страдающего монастырского аскета или же тренера по боксу. Он был поджар, степенен в движениях, ступал мягко, совершенно беззвучно, будто шел по толстому ковру, хотя в оффисе пол был красного дерева, — его здесь много, разных оттенков, очень дешево.

— Я Райфель. Вы искали меня? Здравствуйте.

— Я — Ниче, — ответил Роумэн на своем прекрасном немецком. — Думаю, мое предложение нам бы следовало обсудить с глазу на глаз.

— Сеньор Луарте, — Райфель кивнул на женщину, — не понимает по-немецки, его британская мама очень не любит нас с вами, говорите спокойно.

— У меня нет оснований волноваться, я всегда спокоен, спокойствие — мое обычное состояние, но я приехал от Ланхера, у него сестра приболела, нужны здешние травы, да и мое к вам предложение не изложишь в такой душной комнате, может, пообедаем вместе?

— Я не знал, что вы оттуда, — сразу же поднялся Райфель. — Пошли, перед обедом можно выпить кружку пива, я приглашаю.

— Спасибо, только я плохо переношу пиво в такую жару, — улыбнулся Роумэн.

Он поднялся следом за Райфелем, с трудом выбравшись из-за низкого, очень неудобного канцелярского стола с какими-то чрезвычайно острыми углами, хотя, на первый взгляд, этот стол ничем не отличался от тысяч ему подобных, только разве что слишком уж был аккуратен, — какая-то пронзительная гордость бедного, который вынужден скрывать свою нищету.

— Хотите посмотреть мои склады? — поинтересовался Райфель.

— Я, честно говоря, ни черта в этом не смыслю. Моя специальность — параграфы законоуложений и гарантированность банковских счетов.

— Вы получили образование в…

— И там, и там, — ответил Роумэн. — Во всяком случае, немецкие законы я проходил в рейхе.

— Ах, вот как…

Когда они вышли на знойную улицу, забитую повозками, полными даров сельвы, всадниками, — лица в основном смуглые, много индейской крови, — медлительными женщинами, продававшими товар в разнос (широкополые соломенные шляпы скрывают верхнюю часть лица, губы чувственные, очень яркие, взгляд — когда вскидывают голову — обжигает), Роумэн сказал:

— У меня для вас письмо.

— Я все понял, господин Ниче… Ваш немецкий прекрасен, но все же, сдается, родились вы не в Германии.

— Вы правы, я родился в Ирландии. Моя мать немка, господин Райфель. Или вам хочется, чтобы здесь, на улице, когда мы одни, я называл вас настоящим именем?

— Не надо. Нет, нет. И не потому, что я боюсь… Просто это доставляет известную боль: потеря родины всегда сопряжена с личной трагедией.

— Я понимаю. Да и ваша нынешняя профессия предполагает вычленение прошлого. В противном случае возможен провал…