Жизнь Гюго - Грэм Робб

Зараз к нему приходили до тридцати человек, превращая спартанскую комнату в сочетание литературного салона и зала суда. Гюго собирал свидетельства для разрушительной книги, которая позволит ему «привести Луи-Наполеона в вечность за ухо». Такое накопление свежих, непосредственных отчетов делает «Историю одного преступления» (Histoire d’un Crime) уникальным историческим гибридом: это образец объективного репортажа и один из величайших в истории примеров приключенческой книги для мальчиков. Некоторые гости приходили только для того, чтобы послушать, как Гюго читает очередную страницу своего обличения. Видя его жестикуляцию – некоторые сравнивали его с сеятелем, – гости, возможно, замечали то, что Гюго старался скрыть, изображая праведный гнев. Однако то же чувство он подчеркивает в переписке: «Никогда еще у меня на душе не было так легко и хорошо. События в Париже прекрасно мне подходят. Они достигают высот идеала с обеих сторон – зверства и гротеск… Эти негодяи [Луи-Наполеон и его приспешники. – Г. Р.] – бесподобные экземпляры. Бесславие в миниатюре. По-моему, это великолепно».

Или, если копнуть чуть глубже и вспомнить «Конец Сатаны»: «Человек – узник собственного сердца. Ненависть освобождает»{884}.

Такое чувство освобождения из собственной тюрьмы и получившийся в результате всплеск творческой энергии помогает объяснить великую тайну восьми месяцев, которые Гюго провел в Брюсселе. Почему он приберегал мощные залпы «Истории одного преступления» до 1877 года? Почему он заменил их однотомной «ручной гранатой» под названием «Наполеон Малый»? Если открыть «Историю одного преступления», ответ можно найти почти на каждой странице. Никто не может написать 600 страниц в резкой черно-белой гамме и выглядеть полностью правдивым. Литературное достоинство «Истории одного преступления» одновременно является и его величайшим недостатком: «Люди подумают, что читают роман, а они читают историю!» Даже самые невероятные свидетельства, которыми воспользовался Гюго, кажутся вполне точными, по крайней мере в общем смысле. Но он не был способен заморозить персонажей и события, чтобы представить их как вещественные доказательства на суде. Разговоры, которые он не слышал, и слухи слишком идеальные и символичные для того, чтобы опустить их, бросают тень сомнения на весь рассказ в целом.

Например, в разделе о тайных казнях, которые, несомненно, имели место, Гюго утверждает, что 13 декабря в тусклом рассветном полумраке «прохожий, шедший по безлюдной улице Сент-Оноре, видел три тяжело нагруженных фургона, ехавших под охраной конной стражи. По кровавому следу, тянувшемуся за этими фургонами, можно было определить их путь. Они направлялись от Марсова поля к Монмартрскому кладбищу. Они были битком набиты трупами». Прекрасное окончание главы. Но здесь читателя просят поверить, что кровь еще текла, а не свернулась, на протяжении двух миль, что стража повернула не туда после того, как процессия переправилась на другой берег, и что одна из главных улиц, ведущая к центральным рынкам, воскресным утром была безлюдна{885}.

Преодолев ужас от того, что столько трудов пропадает напрасно, Гюго за месяц, в июне 1852 года, написал «Наполеона Малого». На сей раз он ограничился сухими выпадами: поведал о злобной сущности Луи-Наполеона, очертил ключевые моменты переворота, вскрыл его социальную и политическую подоплеку. Автор вынужден был выступать скрытно, от третьего лица; он парил над историей, как указующий перст на пиру Валтасара. «Эта книга – просто рука, которая поднимается из тьмы и срывает маску». Он показал пиратский флаг, реющий над Елисейскими Полями, объяснил жульничество президента с плебисцитом, назначенным на 20 декабря и призванным узаконить переворот, и разоблачил несправедливость печально известных «Смешанных комиссий»: тайные судебные процессы, проводимые армией и чиновниками, на которых судили «всех враждебно настроенных по отношению к правительству» и «людей с передовыми взглядами». Хотя даже такие сочувствующие читатели, как Браунинги, подозревали, что Гюго просто «солгал» о событиях в Париже{886}. «Наполеон Малый» – это блестящее, точное описание современного полицейского государства, «Скотный двор» без аллегорий, произведение, которому присуще поистине оруэлловское чувство зловещего бурлеска: «Преступление Бонапарта – не преступление; оно называется необходимостью. Засада Бонапарта – не засада; она называется охраной порядка. Кражи Бонапарта – не кражи; они называются государственными мерами».

Гюго знал: как только будет опубликован «Наполеон Малый», его семья в Париже очутится в центре взрыва. Даже в Бельгии было небезопасно; бельгийцам не хотелось злить своего непредсказуемого соседа. 23 июля 1852 г. Леопольд, король Бельгии, писал своей племяннице, королеве Виктории: «Нас очень беспокоит наш договор с Францией. Виктор Гюго написал книгу, направленную против Луи-Наполеона, которая приведет того в ярость и которую он издает здесь; после такого едва ли мы можем оставить у себя Виктора Гюго»{887}.

Так как либеральное большинство теряло силу, бельгийское правительство находилось под давлением. Его призывали не давать «бунтовщикам» кислорода в виде публичности. Оно уже ответило, ясно намекнув (впрочем, довольно сдержанно, помня, что Гюго недавно наградили орденом Леопольда): ему надлежит явиться в полицейский участок и объяснить происхождение своего фальшивого паспорта. Члены консервативной оппозиции призывали выслать его. Из французского посольства в Брюсселе шли зашифрованные депеши с изумительно подробными отчетами о попытках Гюго найти издателя. Что для него несвойственно, он заказал для своей двери замок. До 1961 года, когда подробно изучили государственные бумаги, считалось, что Гюго страдал паранойей{888}.

Гюго хотелось как можно скорее собрать вокруг себя свой клан; его распоряжения выявили сложную феодальную структуру власти, удерживавшую всех вместе. Жюльетта приехала в Брюссель через несколько дней после Виктора с увесистым сундуком, набитым его рукописями, и сразу же принялась чинить ему рубашки, переписывать набело черновики и обещала – с горечью – не мешать ему «посещать дам» (здесь ничего не изменилось). Адели Второй и Франсуа-Виктору, освобожденному из тюрьмы, но прикованному к Парижу из-за любви к одной актрисе, посоветовали учить английский. Гюго собирался «колонизировать небольшой клочок свободной земли». Он читал о Нормандских островах, где жизнь дешева, где в северном тумане сохранилась своеобразная французская колония. Возможно, для него как для поэта важнее было другое: именно там четыре месяца ссылки провел Шатобриан.