Унижение России. Брест, Версаль, Мюнхен - Анатолий Уткин

Во французской политической среде более живо, чем где бы то ни было, жило опасение в отношении «вечного кошмара» русско-германской договоренности. Партии центра и правого центра особенно остро ощущали эту опасность. Здесь зачастую видели в большевизме просто скрытое германское средство утвердить свою гегемонию в восточной половине Европы. И сколь ни независим был русский большевизм (рассуждали в Париже), Берлин мог в нужный момент перехватить лидерство. Французы полагали, что президент Германии Эберт располагает необходимой свободой рук и в случае кризиса сможет найти общий язык с Лениным. Немцы могут войти и утвердиться в Восточной Европе под предлогом защиты Запада от большевизма.

Клемансо никогда не говорил о большевизме как о заразной идеологической болезни, его не беспокоило «заражение Европы», он скептически слушал размышления на этот счет Вильсона и Ллойд Джорджа (те сводили дело к предоставлению Германии роли санитара). Клемансо абсолютно не верил также в победу большевизма в Германии. Все суждения подобного рода он считал блефом, исходившим от правящего класса Германии, твердо владеющего контролем в своей стране, но готового смутить Запад неким альянсом с Россией. Клемансо всегда и везде видел угрозу не со стороны России (в каких бы она ни была цветах политического спектра), а со стороны прусского милитаризма, со стороны не отказавшейся от идеи гегемонии в Европе Германии. Клемансо так и не принял прибывшего в Париж лидера кадетов П. Н. Милюкова — не по неким идейным соображениям, а потому что Милюков имел неосторожность вступить в контакт с германской разведкой и с холодным реализмом обсуждал, что могут и чего не могут сделать друг другу Россия и Германия[470].

Боязнь и ненависть к немцам делала для французов, как и для прочих пострадавших от оккупации народов, неприемлемой отсрочку разоружения германских сил, замедление их ухода с оккупированных территорий. Французы — в отличие от англичан и американцев — выступали за скорейшее возвращение германских войск в национальные пределы. Но они не могли реально противостоять в этом вопросе объединенному давлению англосаксов. Вопреки протестам французов, двенадцатая статья Соглашения о перемирии, подписанного 11 ноября 1918 г., предусматривала (как уже говорилось выше) эвакуацию немецких войск с Востока только после того, как западные союзники «сочтут момент подходящим, учитывая внутреннюю ситуацию в этих странах».

В середине ноября 1918 г. Клемансо поручил Министерству иностранных дел изучить возможности Франции в ходе Гражданской войны в России — взаимодействуя с союзниками, следует постараться сохранить лидирующие позиции французов (обладателей крупнейшей континентальной армии), модифицируя в благоприятном духе их соответствующую договоренность от 17 декабря 1917 г. Лондон получил соответствующие разъяснения: Франция уже предоставила Деникину 100 млн. франков, и она берется возглавить здесь дело Запада. Англия может получить компенсацию на Кавказе и в Армении, но ее просили освободить для французов прежде обозначенную в качестве подконтрольной англичанам территорию Войска Донского.

Французское руководство приложило значительные усилия, чтобы не вводить Россию в новый «европейский концерт» именно потому, что Клемансо не был уверен, что встретит в лице новой России хотя бы некое подобие того готового на все союзника, каковой Россия была между 1892–1917 гг. Вообще говоря, Парижем владели те же страхи и надежды, что и в период слепой поддержки России накануне войны. И даже когда Клемансо утверждал, что Россия своим предательством в Брест-Литовске лишила себя прав союзничества, он не мог элиминировать в своем сознании воспоминаний о десятилетиях союза, о трехлетней жесточайшей совместной войне, о мужестве и жертвах русских ради Франции и общего дела. Человеческие жертвы России в 1914–1917 гг. превосходили жертвы всех ее союзников, вместе взятых, за всю войну. Вся эта память делала сложным полномасштабное выступление против России с целью изменения ее политического режима.

Союзники, возглавляемые в данном отношении Францией, явственно ненавидели большевистский режим, и большинство союзных дипломатов считало его сугубо временным явлением. Но они должны были также думать о том, кто придет на смену социальным радикалам и каковы будут политические претензии иных политических сил России. Восстановленный Царизм потребовал бы не только всего имперского наследия, но и Константинополь. Конституционные монархисты встали бы грудью за унитарное государство. Республиканцы не менее жестко выступили бы на защиту прежних границ при минимальных уступках автономистам. Социал-демократы типа Керенского дали бы больше прав сепаратистам, но не было сомнения в том, что против крупных изменений они готовы были применить силу. Даже они смотрели на границы прежней России как на священные.

Лишь в свете этих размышлений понятны сомнения Парижа, когда он стал взвешивать «за» и «против» укрепления лимитрофов — новых соседей России. Польша, Румыния и три прибалтийских государственных образования получили в конце концов санкцию Запада на отрыв от России — но все это было сделано в духе подразумеваемой оговорки, что, если прежняя Россия восстановит себя, перемены будут подлежать пересмотру. Эта негласная страховка — историческая истина. Спонтанные образования выделялись щитом на пути большевизма в Европу, но отнюдь не как часть финальной карты России в том случае, если она найдет силы регенерации.

В ходе важных для судеб России и Запада дебатов в Национальном собрании председатель комитета по иностранным делам Франклен-Буйон утверждал, что, в свете того, что Франция была ближе других к России в довоенный период, на ней лежат особые обязательства вернуть Россию в цивилизованный мир. Франклена-Буйона, по его словам, не радовало то, что Франции приходится поддерживать русских сепаратистов. У Франции просто нет выхода. Ради получения противовеса Германии на Востоке она должна поддерживать сепаратистов в Эстонии, Латвии, Литве и на Украине. Национализм этих государств послужит против германского проникновения, если уж русские в Москве забыли национальную историю и прониклись столь интернационалистским духом. Особое внимание должно быть обращено на укрепление Польши и Украины[471]. Эта точка зрения отразила мнение большинства Национального собрания.

Еще до подписания перемирия, 28 октября 1918 г., командующий Восточной армией (Балканы) Франше д'Эспере решил повернуть фокус своего внимания с увядающих центральных держав и их балканских сателлитов на восточнорусское направление. Франше д'Эспере составил план южнорусского похода, он корректировал свое планирование с генералом Вертело, командующим западными войсками на румынском фронте[472]. Следующим шагом французов была их встреча с широким спектром антибольшевистских сил (от монархистов до меньшевиков) в Яссах 17–24 ноября 1918 г. На ней Милюков просил посылки 150 тыс. войск союзников. В то время французская армия находилась в прямом контакте с армией генерала Деникина на русском Юге — Клемансо послал несколько военных миссий к Деникину, тот стал получать французские боеприпасы через контролируемый англичанами Новороссийск.