Хоровод воды - Сергей Юрьевич Кузнецов

Точнее, двух.

Я был один против двоих, но на моей стороне было преимущество внезапности.

Наверное, первый даже не успел понять, кто его убил.

Второй перед смертью ранил меня, и я месяц провалялся в бреду и жару на какой-то лежанке в деревне, которую мои друзья спасли ценой своих шести жизней.

Поправившись, я узнал, что красные захватили Крым.

Мне больше некуда было идти.

Я не спал всю ночь, а наутро отправился к старосте и попросил дать мне бумагу, что я, боец Красной армии, отличился в боях с бандитами за деревню Кальское.

Староста спросил мои имя и фамилию.

«Григорий», – сказал я и запнулся. У моих родителей была хорошая фамилия, красивая и известная. Я подумал, что в стране, где мне предстоит теперь жить, лучше иметь фамилию поскромней.

Я последний раз, не раскрывая губ, покатал на языке фамилию, которую мои предки с честью носили пять веков, и сказал: «Пусть будет Брисов».

Наверное, староста не расслышал. Так я стал Григорием Борисовым.

Я взял с собой револьверы Юлия Брисова, белого офицера, погибшего за украинских крестьян из деревни Кальское, и с этими револьверами отправился через всю страну в Петроград, где меня никто не знал. Я никогда не был в этом городе, и он ни о чем не мог мне напомнить.

По пути в первом же городке я зашел к парикмахеру и попросил обрить меня наголо. В те годы многие так поступали: боялись вшей.

Настоящая голова – та, с которой снят скальп.

Выходя из парикмахерской, я взглянул в зеркало. На бритую голову села муха и медленно поползла, будто путник по земному шару.

В Петербурге я пришел со своей справкой в ОГПУ и сказал, что хочу продолжить борьбу с бандитизмом.

Разумеется, я соврал, что мне уже шестнадцать.

Почему я пошел работать к большевикам, которые разрушили мою страну, лишили меня имени и семьи?

Я мог бы ответить, что я пошел не к большевикам, а бороться с бандитами. С такими людьми, как убийцы Брисова и его друзей. Это, конечно, тоже правда.

Брисов учил меня, что мужчину изменяет его ремесло.

Лошадь обращает человека в кавалериста.

Оружие делает его храбрее.

Оружие не только продолжает руку человека, но и само продолжается в нем.

В день моего первого сражения я решил, что хочу прожить свою жизнь, сжимая рукоять револьвера.

Вещь, которую легко взять, трудно выпустить.

И умереть я бы хотел так же – с оружием в руках.

Уезжая из Кальского, я зашел на кладбище. Там лежат шесть моих товарищей. Через полтора месяца после их смерти на могилах все еще были свежие цветы.

Вряд ли кто-нибудь заботится о могилах сейчас.

У людей короткая память.

А я стараюсь не забывать, чему научил меня мой приемный отец Юлий Брисов, офицер и стрелок:

Сейчас нет ни царя, ни присяги,

Отечество забрали большевики.

Что остается у каждого? Его семья.

И за свою семью не жалко умереть

и не жалко убить.

– Люблю старые дома, – говорит Лена, – в них чувствуется живая душа.

– Живую душу, – отвечает Мореухов, – можно вдохнуть куда угодно, было бы желание.

В мансардной мастерской беспорядок. Ее хозяин, старый мореуховский друг Виталик, уже лет пять как перешел на какой-то компьютерный арт и творит на даче. Сейчас он, отдав ключи Мореухову, на месяц уехал в Штаты. Мастерская досталась Виталику от родителей, известных советских художников, давно живущих в Германии.

Мореухов освобождает место в центре комнаты – вот, теперь кресло сюда, Лену посадить, и вроде нормально должно получиться.

– Очень жалко, что всё это так варварски разрушают, – продолжает Лена. Под самой крышей дома она увидела цифры «1905» и не может успокоиться: надо же, дому сто лет! – Жалко, – говорит Мореухов и водружает подрамник на мольберт. – А ты бы хотела, чтобы весь центр превратили в музей?

– Почему в музей? – отвечает Лена. – Вот в Европе у всех городов нормальный, живой даунтаун, но ведь не сносят кварталами, как у нас. Сохраняются традиции, какое-нибудь кафе может стоять на одном месте хоть двести лет! Разве это плохо?

Мореухов задумчиво растирает краски. Последний раз он рисовал портреты лет двенадцать назад, если не считать всяких мелких скетчей. Талант, как говорится, не пропьешь, но сейчас Мореухов не очень в этом уверен.

– Мы же не в Европе, – говорит он. – У нас уже нет кафе, которые были бы двести лет. У нас такой город, где все время что-то происходит – революция, индустриализация, война, перестройка, Юрий Лужков. Было бы нечестно делать вид, что мы – Швейцария.

Я представляю себе эту картину – и сам удивляюсь. Как-то слишком складно для алкоголика говорит Мореухов. Впрочем, если посчитать, он не пил с марта, а сейчас уже лето.

Может, он вовсе и не алкоголик? Так, прикидывается только. Симулирует алкоголизм, как другие симулируют обычные болезни. В запой уходит раза два-три за год, а что от него иногда воняет, как от бомжа, – так это он просто мыться не любит.

А симулирует – потому что на самом деле художник он плохой и боится, что все об этом догадаются.

Интересная версия, да уж. Убедительная.

Итак, Лена садится в кресло, закидывает ногу на ногу:

– Так?

– Сейчас решим, – задумчиво отвечает Мореухов. Чистый холст огромен, как годы, которые он не прикасался к кисти. – Вот тебе нравится этот дом, а между тем его отобрали у хозяев в начале двадцатых. Возможно, расстреляли их. Ворованный дом. Какая у него душа, мы с тобой не знаем. Вот у девятиэтажек в Тропарево есть душа. Какие люди туда въехали, те и живут. Ну, или их дети с внуками. А здесь те, для кого строился дом, прожили где-нибудь лет пятнадцать, а потом началось – коммуналки, алкоголики, свары. Аресты еще.

– Почему обязательно алкоголики и свары? – отвечает Лена. – Я внизу видела доску, тут жили какие-то известные актеры.

– Мемориальная доска, – говорит Мореухов, – лучший исторический памятник. Особенно – доска с надписью: «На этом месте было…». Главное тут – прошедшее время глагола. Было. Раньше здесь был храм или бассейн, а сейчас ничего нет или что-то совсем другое. Раньше тут жили актеры, а потом – алкоголики. Не Швейцария, я же говорю.

– То есть тебе не жалко будет, когда этот дом снесут?

– Когда снесут – нет, а когда построят бизнес-центр для офисных уродов – да. Но это потому, что я не люблю уродов. И потому, что не додумаются повесить доску: «На этом месте был дом, построенный в 1905 году архитектором таким-то, но за взятку исключенный из списка исторических памятников».