Останкино. Зона проклятых - Артемий Ульянов

«„…старик с тряпкой, старик с тряпкой… у этого парашют… а у меня нет“, — свистели в его ушах путающиеся обрывки мыслей, порванные в клочьях воздушным потоком. — Разобьюсь? Нет, ведь все это бред, бессознательный бред, я просто лежу у холодильника…»

Наперекор его словам к Кириллу вернулось пугающее ощущение реальности падения. В дрожащем бликующем свете лампы, которая продолжала нестись рядом с ним, он стал различать стены сужающегося тоннеля. Снизу ударил тусклый белый свет.

— Падаю… я… падаю!!! — заорал Васютин, обшаривая себя в поисках парашюта. Ясно поняв, что парашюта на нем нет, он в ту же секунду так же ясно понял, что… что… Разом понял так много, сколько не готов был понять. Но пришлось.

Понял, что действительно физически падает. И что некто в кресле-качалке действительно падал рядом с ним. Понял, что обязательно приземлится и обязательно целым. Понял, что ему лишь предстоит понять, куда он попал, и что старик с тряпкой существует и искать его необходимо. Все это сразу с трудом вмещалось в него, распирая трещащее по швам сознание. И только одна мысль была способна удержать его от неминуемого распада. Она обхватила его разум железным обручем. «Оля и Женька, Оля и Женька, Оля и Женька… Найду старика, найду и их».

— Боже, как страшно. Боже! — жалостливо всхлипнул Васютин и зажмурился в ожидании удара.

С закрытыми глазами он почувствовал, что воздушная масса, которую он так легко резал, падая вниз, стала куда плотнее. Теперь тело Кирилла продиралось сквозь нее, словно через взвесь песка. Она становилась все плотнее и плотнее, а песчинки — все крупнее. Васютин уже физически чувствовал десятки тысяч их обжигающих прикосновений. «Вот разгадка! — мелькнуло у него в голове. — Мне не нужен парашют… меня затормозят песчинки». Он и вправду ощущал, как с каждой секундой снижается скорость его падения. И тут же следующая догадка врезалась в его разум, будто тяжелый колун, разрубив его пополам. «Песчинки затормозят. И в этом торможении истончат меня, но не уничтожат, нет! Просто выкроют из меня нечто новое, другое. Перерождение — вот в чем суть этого падения. Будь у меня парашют, я бы остался самим собой. А раз парашюта у меня нет, песчинки сделают это…»

Поток песчинок, тормозящий его тяжелое тело, с фатальной скоростью несущееся к земле, стал еще плотнее. Потом еще и еще… И вот уже миллиарды частиц, микроскопических и огромных одновременно, принялись за свою молниеносную и кропотливую работу. Они вгрызались в него, обтекая его плотной тугой волной. И каждая уносила с собой частичку его прошлого, слизывая с подполковника в отставке былые встречи, свершения, потери, любовь, злобу, преданность и предательство, сбывшиеся и обманутые надежды. Они обтачивали его, словно полчища пираний, равнодушных в своей бездушной прожорливости, не щадящих ничего из того, что было дорого ему, чем он гордился и что хотел бы забыть. Они уничтожали его, спасая. Его падение становилось все медленнее, будто из тяжелого угловатого кирпича он превращался в невесомое перышко. Некогда тусклый белый свет теперь стал мощным потоком яростных фотонов, бившим его по глазам снизу, сквозь стиснутые веки.

— Близко, уже совсем близко, еще чуток, чуток еще, — выл Васютин, сжав зубы от неимоверной боли, в которую сливались миллионы укусов работящих песчинок. — Ну! Ну же! Еще! Еще!

Резкий хлопок оглушил Васютина. В последние доли секунды, что был он в сознании, Кирилл понял, что звук был рожден взрывом, настоящим монстром, лопнувшим внутри него тысячами мегатонн. Взрывная волна этого чудовища была зачата внутри Васютина и теперь разрасталась в нем, сперва поглощая его личность, а затем выжигая саму почву его существа, заставляя грунт кипеть, становясь чем-то иным… Задохнувшись этим горячим шквалом, он успел лишь беспомощно подумать: «А как же выжить?.. ведь должен был выжить…» Подумал… и потух.

И тут же вспыхнул, всем нутром втягивая восхитительный и бесконечно страшный запах своего возрождения. Запах жареной картошки…

Коля Берроуз мягкими прыжками кружил вокруг запыхавшегося Таращенко, держа руки, закованные в громоздкие боксерские перчатки, в оборонительной позиции. И хотя в этом поединке канадец чувствовал себя вполне комфортно и уверенно, он с некоторой опаской ждал решительного выпада своего оппонента.

«Все, в тонкие игры он со мной наигрался. По поводу моего вранья у него уже есть вердикт. Он мне верит. Сейчас будет самый опасный момент в спарринге — последний тест, чтобы наверняка. И его надо выдержать, во что бы то ни стало — выдержать. Будет что-то грубое, напролом. Попытается застать меня врасплох. Поймать на реакции зрачков, на молниеносном испуге. Где же он это сделает? Как? — думал Коля, стараясь не колыхнуть нечаянным неверным движением свою маску, натянутую в начале беседы. — Куда он ударит? Ясно, что туда, где есть шанс пробить. А где он есть? Только в одном месте. Русский».

Когда канадец врал эфэсбэшнику, что очень плохо говорит по-русски, он сильно рисковал. И делал это осознанно. Если бы федералы могли оценить степень его владения «великим и могучим», у них была бы куда более богатая пища для размышлений. А легенда «моя мала плёхо руски панимать» надежно огораживала его от множества подозрений. И прекрасно дополняла картину про канадского самоуверенного журналюгу, который сунулся, помыкался, толком ни черта не понял (впрочем, как и все прогрессивное человечество), по-русски почти не говорит… Облажался, одним словом. Да и запросился домой. Это красочное сочное полотно в стиле соцреализма было не просто правдоподобно, оно было желанно для федералов. Им было комфортно смотреть на него. Оно льстило их ментальности, их врожденному подсознательному пренебрежению к «тупым янки». Многие из них повесили бы такую картину у себя в гостиной.

Но только не Вовка Лукашин. Ведь только он изначально смотрел на стрингера как на русского. На русского стрингера, который на многое способен… Который на истинно русском кураже может выкинуть такой фортель… Остальные видели в нем нахального «америкоса», возомнившего, что сейчас «все быстренько тут разузнает». И предпочитали любоваться удачно складывающейся картиной.

«Значит, мой русский», — старался как можно быстрее соображать Берроуз, чуть дружелюбно и с некоторым любопытством поглядывая на Таращенко. Подавляемый из последних сил стресс заставлял его мысли нестись с огромной скоростью. Мозг канадца работал, словно раскаленный добела процессор, подключенный к высоковольтной линии.

«Если он мне верит, будем на это надеяться, значит, не знает, что я владею русским весьма сносно. Хотя… Если он стоящий профик, то вполне может проинтуичить. Какие еще варианты? Нет, скорее всего — этот. Значит, будет блефовать на русском, открыто, внезапно. Будет пытаться меня напугать. Может, заговорит с кем-то обо мне по телефону… Так, все внимание в эту зону. Главное, Коля, не дернуться… Услышишь русский — не слышь его, будто и вправду языка не знаешь. Все серьезней, чем может показаться. Если они поймут, что я им вру — я отсюда больше никогда не выйду. Дело государственной важности, национальная безопасность, бла-бла-бла… Выжмут меня за сутки, как тряпку, наплевав на все нормы международного права. А там и автокатастрофа».