Три минуты молчания - Георгий Владимов

Мы уже все стояли на палубе, в последний раз кандеем накормленные, одетые в береговое, только мне пришлось телогрейку у боцмана просить.

Я бы порассказал вам, как это обычно бывает — как траулер вползает в ковш и упирается в причал носом, а второй штурман стоит уже наготове с чемоданчиком и с ходу перепрыгивает на пирс и летит что духу есть в контору — за авансом. А мы пока разворачиваемся и швартуемся уже по-настоящему, крепим все концы — прижимные, продольные, шпринговые — и только лишь заканчиваем это дело, он уже чешет обратно на всех парах и кричит: "Есть!" И мы набиваемся в салон, дышим друг другу в затылки, а он распечатывает пачки на столе, ставит галочки в ведомости и — пожалте "сумму прописью", кто сколько заказывал: двести, триста. Потом уже грузчики-берегаши выгрузят нашу рыбу, и нам ее за весь рейс посчитают, и контора выдаст полный расчет. А женщины уже ждут нас толпою на пирсе, чтобы сразу же развести по домам хватит, наплавались капеллой!

Но в этот раз все по-другому вышло. Ну, если уж повело наискось, так до последней швартовки. Мы посмотрели — и не узнали родного причала. Пусто, некому даже конец принять. Потом явился некто — дробненький, в капелюхе с ушами, как у легавой, — и мрачно нам сказал:

— Это чего это вы левым бортом швартуетесь? Вам диспетчер правым велел стать, радио не слышали? — И скинул нам гашу с тумбы.

— Милый человек, — кеп ему говорит, — у нас же хода нет, мы же с буксиром сутки будем в ковше разворачиваться.

— А мое дело маленькое. Сказано — правым. Хотите на рейде позагорать, так я вам это устрою.

Боцман взял да и накинул ему гашу на плечи. Тот чего-то затявкал, но мы уже не слушали, перепрыгивали на пирс.

Мы пошли по причалу — не спеша, разминая ноги, и так звонко снежок скрипел, никогда он на палубе так не скрипит. И вдруг увидели женщин — со всех ног они к нам бежали, с плачами, с охами:

— Васенька, Сереженька, Кеша, а нам-то восьмой причал сказали. А мы, дуры, там стоим, ждем. А чтоб ему, этому диспетчеру…

И пошло, поехало. Они, моряцкие жены, тоже умеют слова выбирать.

Ваське Бурову жена обеих дочек привела — платками замотанные, одни глазенки видны заспанные. Не посовестилась она их в такую темень будить. Или сами напросились: не каждый же день папка из рейса приходит и не в каждом же рейсе он тонет. Васька даже прослезился, когда увидел своих пацанок. Расчмокал их в носы, лобики пощупал.

— Горяченькие чего-то.

— Ты что! — Жена кинулась отнимать. — Да где же «горяченькие», сдурел совсем. У кого еще такие здоровенькие!

Васька их сгреб под мышки, одну и другую, и так понес. Потом на плечи пересадил.

— Да отпусти ты их, старый дурак! — жена ему кричит. — Они ж уже взрослые, сами небось дойдут.

— Не отпущу! Так до дому и донесу. Какие они взрослые, ну какие взрослые, пускай подольше на папке поездят, махонькие…

Она и улыбалась, и слезы утирала платком. Поворачивала к нам ко всем востренькое личико, виноватое какое-то, будто она оправдывалась за Ваську: "Видите, каково мне с ним".

Зато у Ваньки Обода жена оказалась — чуть не на голову его выше. И разодетая — в сапожках, в шубке из серого каракуля, в кубанке с алым верхом. И из-под кубанки глаз цыганский косит, кудри взбитые вьются, румянец пышет. Этакое богатство, конечно, без топора не убережешь.

— Ах ты чучело мое! — ударила Ваньку по плечу. — Фокусы устраиваешь? Я тебя с плавбазой встречаю, а ты мне — сюрприз. — Затискала, затормошила его и сама же хохотала, как от щекотки.

Ванька совсем потерялся:

— Клара, ну мы ж не одни, ты б хоть познакомилась раньше.

— А чего ж не познакомиться! — И всем нам руку стала совать, с кровавыми ногтями. — Клара Обод, очень приятно. — Мне пожала — я чуть не присел. До кепа даже добралась.

— Клара Обод, очень приятно! Неприятности — не огорчайтесь, все будет чудно!

Кепова жена на нее поглядела испуганно. Клара ее успокоила:

— Ах мы женщины, дуры, столько переживаем, а они потом приплывают, такие мордастые, и ничегошеньки с ними не случается. Эх, соколики, как мне вас видеть приятно! Денежки вам уже выписаны, в полтретьего валяйте получать.

Мы пошли дальше с женщинами, повернули от причалов к центральной проходной и понемногу растягивались, разбивались на пары.

Рядом со мною «маркониева» жена шла — не скажу, что подарок. Переваливалась, как утица, ноги — бутылки, а личико — ну то самое, о котором говорят: "На роже — скандал", — надменное, губы сухие поджаты, глаза наполовину веками прикрыты, голыми какими-то, без ресниц, белые от злости. Даже и тут она удержаться не могла, пилила шепотом, но таким, что мы все слышали:

— Не понимаю, что у тебя общего — с этими серыми людьми! Пусть они лезут хоть к черту на рога. А ты специалист, радиооператор, с квалификацией. Ровню себе нашел!

— Ну, Раиска, ну, перестань, — он ей говорил, морщась, со страданием в голосе. — Ну, киска. Все ж благополучно…

— Да? А кто мне поправит мою нервную систему? Совершенно расшатанную. Твоими похождениями.

— Ну, дома все скажешь.

— Дома я тебе еще не то скажу. Напозволялся там! Наверно, с такими же вульгарными нюхами, как эта? — Кларе в спину вонзилась взглядом. Как у той шубка не задымилась? — А вспомнить, какая вчера была дата, ты, конечно, не мог?

— Какая? — «маркони» спросил с ужасом. — Елки зеленые, выпало начисто!

— Ах, выпало! Чем у тебя голова занята, позволь узнать? что ты два слова не мог отбить — в день рождения моей мамы! Которая, кстати, столько для тебя сделала. Мне все говорят, все говорят: "Твой Андрей — такая cвинья, совершенно равнодушный человек!"

Муторно мне стало. Тут действительно напозволяешься — хоть кусок жизни урвешь. Я вперед ушел, пока они не передрались.

К Сереге сразу трое явились — ну до чего ж одинаковые! Такие матрешки кругломорденькие — в бурках все, в коротких пальтишках, волосы у всех красно-рыженькие, с пышными начесами, платки в горошек, как кровельки с высоким коньком. Удивительно, как он их различал.

— Ну, как ты там, Зиночка? — спрашивал тягучим голосом. — Как ты там, Аллочка, Кирочка?

Они только фыркали да хихикали. Не ссорились между собой, однако. Даже ухитрялись виснуть на нем по очереди.

От стенки пакгауза, из тени, вышла под фонарь фигурка. Постояла робко, шагнула к нам навстречу. Но близко постеснялась подойти, стояла, мучила ворот пальтишка.

— Моя дожидается, — Шурка узнал. — Ну, подойди, не съем.

Она к нему подошла на шаг и заплакала.

— Шурик…

— Ну, что? Ну, не повезло нам.

— Что значит "не повезло"? Ты же умереть мог, Шурик.

— Мало ли что. Не умер же.

— А ты думаешь — я бы жива тогда осталась? Я бы тут же на себя руки…