Иван-царевич и С. Волк. Похищение Елены - Светлана Багдерина

— Не плачь, девочка… Не плачь… Кто тебя обидел?

— Он… Отобрал… Это мамино…

— Что он отобрал?

— Ожерелье… отобра-а-а-а-ал!..

— А он кто?

— Бра-а-а-а-ат!.. Дура-а-а-к!.. А-а-а-а-а-а-а!..

— Да он отдаст. Не расстраивайся ты так.

— Не от-да-а-а-а-аст!..

— Побегает — и отдаст.

— Не-е-е-ет… Он вре-е-ед-ный!.. Мама ругаться бу-у-у-у-дет!.. — и снова в слезы.

Перед детским ревом Иван был бессилен.

Он почувствовал, что еще минута — и он пойдет и бросится в фонтан не для того, чтобы переместиться в другой мир, а просто для того, чтобы утопиться и не слышать его больше.

И тут его посетила идея, простая и незатейливая, за которую кто-нибудь вряд ли когда-нибудь получит Нобелевскую премию, а следовало бы.

— А хочешь, я расскажу тебе сказку?

Рев мгновенно прекратился.

Взлохмаченная маленькая крона кивнула, и под ней из складок коры вырисовались и проявились большие влажные зеленые глаза.

— А какую? — осторожно спросила древесная девочка, вытирая веткой деревянный нос. — Только интересную. И я все сказки уже знаю. И если ты будешь рассказывать какую-нибудь старую или скучную, я опять зареву, — честно предупредила она.

— Такую ты еще не знаешь, — заверил ее царевич, приобнял одной веткой, и начал:

— Э-э-э… Так вот, значит… Кхм…

— Ты ее забыл! — обвиняющее повернулась к нему лицом Рябинка.

— Нет, что ты! Я ее прекрасно помню.

«Вот только не знаю, какие сказки у вас тут сказки», — мысленно добавил он.

Но времени на размышление не оставалось — девочка уже снова закрыла глазища, сморщила нос и набрала полный ствол воздуха.

— Ну, значит, слушай. Посадил дед… Дуб… репку. Выросла репка большая — пребольшая. Стал Дуб репку из земли тащить…

— Зачем?

— Н-ну… Чтобы она на поверхности жила… Как они…

— А-а…

— Вот… Тянет-потянет — а вытянуть не может. Позвал Дуб Липу. Липа — за Дуб, Дуб — за Репку — тянут-потянут — вытянуть не могут. Позвала Липа… Малину. Малина — за Липу, Липа — за Дуба…

Рябинка с интересом дослушала до того места, когда при решающем усилии Крапивы Репка все-таки увидела белый свет, но когда Иванушка сделал попытку произнести «Тут и сказке конец», нижняя губа снова многообещающе оттопырилась.

— А дальше?

— Дальше?..

— Да, дальше. Что было дальше?

Иван задумался.

А, в самом деле, что же могло быть дальше?..

— А дальше Дуб вымыл Репку и положил на… на… на камушек… сушиться. Полежала-полежала на камушке Репка, да надоело ей. Соскочила она на землю и покатилась. Катится она этак по дороге — катится, а навстречу ей… навстречу ей… — Иван панически оглянулся по сторонам и увидел бабочку.

— …А навстречу ей — бабочка. И говорит Бабочка: «Репка-Репка, я тебя съем!» А она ей: «Не ешь меня, бабулечка, я тебе песенку спою». И запела: «Я ядрена Репка, уродилась крепкой, полежала, посушилась, и по лесу покатилась. Я от Дуба ушла, и от Липы ушла, и от Малины ушла, и от Шиповника ушла…» — покатилось вместе с шаловливой репкой повествование Иванушки по более-менее знакомой колее.

Рябинка слушала, восхищенно раскрыв рот.

Последним, как самый опасный противник Репок, был извлечен на свет…

— …червяк. И только раскрыла Репка рот, как он — а-ам! — и проглотил ее…

— А-а-а-а-а-а-а!!!..

Иванушка даже подскочил.

— Ты чего? Ты чего ревешь опять?!..

— Ре-е-епку жа-а-а-алко-о-а-а-а-а-а!!!..

Сердце царевича, непривычное к такому количеству детей и слез, не выдержало, екнуло, пропустило удар, и призналось, что реп… то есть, Колобка, всегда было жалко и ему, и каждый раз, когда он читал эту сказку, оно упорно надеялось, что уж в этот-то раз конец точно будет счастливым, и подлая Лисица понесет наказание за свое коварство или, по меньшей мере, останется без обеда. И вот теперь Иванушке представился уникальный шанс восстановить попранную безжалостными авторами сказки справедливость, и он понимал, что если не воспользоваться им сейчас, то сотни поколений детей всех галактик ему этого никогда не простят.

— Но это еще не все, — произнес Иванушка таким воодушевленно-заговорщицким голосом, что девчушка моментально плакать перестала, проглотила последние, еще не успевшие найти выход слезы, и вытаращила на него огромные круглые глазища.

— В это самое время, не за морем — за горами, а на грядке с сорняками жил-был царь Горох. И было у него три сына — старший — Чеснок Горохович, средний — Укроп Горохович, и младший — Лук Горохович. И настало им время жениться. И сказал им царь: «Сыны мои любезные. Сделайте-ка себе из бузины трубочки, да выстрелите горошинами на все четыре стороны. Куда ваша горошина упадет — там и ищите себе невесту». Выстрелил первым старший сын Чеснок-царевич — попала его горошина… — Иванушка сделал театральную паузу, не подавая вида, что лихорадочно пытается вспомнить, что же еще растет на грядках. Картофель и моркофель?.. Нет. Картошка и моркошка!.. Нет, тоже не так… Морковь и картовь?.. Да нет же!.. Да как же ее там!!!..

Девчушка затаила дыхание, и не отрывала от лица царевича заворожено-влюбленного взгляда, и Иван, скорее почувствовав, чем поняв, что сегодня его сельскохозяйственное бескультурье не может стать помехой триумфу всемирной справедливости, вдохновенно продолжил:

— …попала его горошина в темницу, где сидела красная девица — боярышня Моркова! И освободил ее, и привел на двор к отцу. Выстрелил средний сын Укроп-царевич — и попал в высокую башню, где томилась царица полей — Кукуруза, и спас ее оттуда, и привел к отцу. А младший сын попал своей горошиной прямо в лоб отвратительному Червяку. Охнул Червяк, и издох. А Лук-царевич распорол ему брюхо, и вышла оттуда жива-здоровехонька, весела-веселехонька, Репка. И привел ее Лук на двор отцу — царю Гороху, и радости тут-то было, и тут же все веселым пирком — да за свадебку. И я там был, водицу пил, по коре текло — в рот не попало.

Девчушка радостно всплеснула своими ручками-веточками, разулыбалась, быстро обняла Ивана, вскочила и побежала от него прочь.

— Эй, постой, ты куда? — оторопел от такой развязки Иванушка.

— Брату сказку рассказыва-а-ать!.. Спаси-и-и-иба-а-а-а!.. — донесся до него удаляющийся деревцын голосок.

Тут царевич разулыбался сам, не зная чему, кряхтя поднялся и, покачиваясь и спотыкаясь всеми своими корнями, на двух из которых, к тому же, нелепо болтались поношенные сапоги из кожи заменителя, направился к горному источнику, высоко выбрасывающему свои хрустальные воды из-под земли посредине широкой и глубокой естественной гранитной чаше метрах в десяти от него.