Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы - Вячеслав Недошивин

Вообще «читать» жизнь Цветаевой жутковато, подражать ей – немыслимо, а верить словам – будто заглядывать в бездну. Конечно, любой талант одинок, знаем, знаем. И чем крупнее, тем обособленней. Но гений – это же одиночество Вселенной. Надзвездная пустота, пустота именно бездн.

Цветаева. Из «Записной книжки № 5»: «По внешнему виду – кто я?.. Я не дворянка (ни гонора, ни горечи), и не благоразумная хозяйка (слишком веселюсь), и не простонародье… и не богема… Я действительно, АБСОЛЮТНО, до мозга костей – вне сословия, профессии, ранга. – За царем – цари, за нищим – нищие, за мной – пустота…»

«Первой жизненной катастрофой» назовет любовь к Софье Парнок. И не потому, что сразу после замужества это была первая любовь-страсть, не потому, что любовь лесбийская, а значит – запретная, и даже не потому, что та была поэтессой и слагала стихи, может, не хуже ее. Катастрофой назовет потому, что не она бросила – ее бросили впервые…

Законы ей были не писаны. Когда-то сказала, что ее глаза «зажигают» фонари в переулках. Теперь скажет вдруг, что даже солнце взойдет там, где она захочет. Это случится в том единственном доме, который они приобрели с Сергеем на Полянке, когда родилась Аля, первая дочь (Москва, Щетининский пер., 1). Дома того нет ныне, но именно в нем она и скажет мужу, что по утрам будет выбегать во двор греться на солнце, а он, поддразнивая ее, поднимет бровь: «А вы уверены (они всегда были на “вы”), что солнце всходит с этой стороны?..» Вот тогда и отрежет: «Когда мне понадобится, оно взойдет!» И там же, почти сразу влюбившись в Парнок, всё от той же от безмерности, сморозит (как напишешь иначе?) еще одну глупость. Скажет, что никогда не бросит Сергея и никогда, до смерти – Парнок. Будет твердить это и тому, и той и, кажется, всерьез верить в это. Да, «роман» может быть с ребенком, даже с книгой. Но как вам такое «признание» ее: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обратное, – какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), исключая необычное, – какая скука!..»

Парнок была старше ее почти на восемь лет. Вообще-то фамилия ее была Парнох, но она переделала ее («букву х ненавижу»). За спиной ее было немножко юрфака, чуть-чуть филфака и даже консерватории в Питере. Была поэтом, но была и жестким критиком – статьи подписывала псевдонимом «Андрей Полянин»: «Я чересчур еврейка для того, чтобы творчество у меня могло быть наивным». Оказавшись в Москве, поселившись в Большом Каретном (Москва, Большой Каретный пер., 20), нюхнув гривуазной литературной жизни, напишет: «Ассортимент великолепный… Андрей Белый истеричен и глуп до грации, у Кречетова лоб в 1 сант. Бердяев с высунутым языком; на всем печать золотухи и онанизма… Мерзко». В прошлом была, «сходила» уже замуж, но быстро разочаровалась. Среди любовниц ее, «трибад» (чтоб было «красиво»), были, как пишут «специалисты» по этой части, и балерина Гельцер, и Фаина Раневская. А с Цветаевой встретилась то ли в салоне Толстого и поэтессы Крандиевской, в доме кн. С.А.Щербатова, где они сняли квартиру после ссоры с Сологубом в Петербурге (Москва, Новинский бул., 11), то ли у Аделаиды Герцык (Москва, Сверчков пер., 4а), где бывали и Волошин, и Вяч. Иванов, и Бердяев. «Я Вас люблю, – почти сразу в стихах призналась Цветаева Парнок, – Как грозовая туча // Над Вами – грех – // За то, что Вы язвительны и жгучи // И лучше всех…»

Соня, в белом свитере с высоким «крылатым» воротом, казалась ей роковой, загадочной – в этом и был соблазн. Когда, знакомясь, Парнок протянула руку, то Цветаева, назвав движение «длинным», саму руку сравнила с «осколком льда». Недаром будет звать Соню «Снежной королевой», а себя – Каем. И в первый же вечер, когда та вынула папиросу, Марина, входя в роль то ли пажа, то ли рыцаря, тут же поднесла спичку. Кстати, добиваться любви в этом «поединке своеволий» будет Цветаева, а не наоборот, как считают «специалисты». Хотя и общего между ними было много. Обе были «недолюблены» рано умершими матерями, обе ни в грош не ставили мнение «общества», обе жили поэзией и обе – странное, но совпадение! – в разное время, но теми же словами написали буквально: «Я не люблю любовь». Парнок уложит фразу в стихи, а Марина, позже, – в одно из писем. И обе не уточнят – какую «любовь»? Но не важно. Важно, что почти сразу они, не стесняясь никого, всюду сидели обнявшись и по очереди курили одну сигарету. Помните романс на стихи Цветаевой «Под лаской плюшевого пледа»? Это как раз про них. И это Парнок, и тоже в стихах, напишет Сергею, что не он разбудил в Марине женщину, «расколдовал» ее, а как раз – она.

О, поверьте, эта любовь не была проходным эпизодом в жизни Марины – роман длился почти два года. Она таскала к Соне свою двухлетнюю дочь, потом вообще переехала к ней, та жила уже на Садовой (Москва, ул. Садовая-Сухаревская, 2). Вместе были в Коктебеле, Харькове, Петрограде. В Питер ездили к редакторам «Северных записок» Чацкиной и Сакеру (С.-Петербург, Саперный пер., 21). В Москве ходили даже на цыган в «Яр», в нынешнюю «Советскую», откуда и родились их «цыганские» стихи. А однажды вообще отправились в Ростов Великий, где у иконы Богородицы, уловив шепот Сони: «О, я ее хочу!», безрассудно влюбленная Марина, «беззаконница», как звала себя, тут же пообещала «сегодня же ночью украсть» ее…

Всё было непросто в этом романе, я потому так долго и пишу о нем. И не из-за «скуки» возник он – о бисексуальности Цветаевой кто только не пишет ныне. «Непросто» было в детстве, когда Марина, помните, перелетала в кровать к гимназической подруге (та глухо напишет, что Марина странно «прижималась» к ней). «Непросто» и столь же «глухо» было с Сонечкой Голлидей, актрисой, потом с Ниной Берберовой (читайте ее «Курсив»). А в Париже уже седая почти Цветаева напишет даже статью о «запретной» страсти, знаменитое «Письмо к амазонке». «Богу нечего делать в плотской любви, – напишет. – Его имя, приданное или противупоставленное любому любимому имени – мужскому либо женскому, – звучит кощунственно…» Но меня в «Письме» поразит, помню, сравнение страсти к женщинам с бегом коня. «Что трудней, – спросит Цветаева в статье, – сдерживать скакуна или дать ему ходу, и коль скоро мы – тот же скакун – что из двух тяжче: сдерживаться или дать сердцу волю?..» Ведь она в цикле стихов к Парнок когда еще уравняла себя со скакуном, а «погоню» за подругой – со скачкой. Так, если хотите, цельно и рвалась с раннего детства за ограды предрассудков, барьеры запретов, даже за частокол зубов – чтобы крикнуть, охлестнуть, приказать коням отнести ее «Туда – далёко! Туда, туда!..»

А что же Сергей? А он, ловя едкие взгляды друзей, шепотки за спиной и зная, что Соня бросит ее, сначала шутил, что вызовет Соню на дуэль, потом избегал попадаться «подругам» на глаза, даже выдумал себе какой-то роман, а затем – ведь вокруг бушевала уже Первая мировая – попросту сбежал медбратом в санитарный поезд. Но рваться, бросив университет, рваться будет на фронт, в действующую армию. То ли от жены, то ли – от себя. Но чем больше хотел стать героем в жизни, тем меньше был героем в семье. Образно говоря, он, ее любимое «деревце», тогда и станет расти не в небо, как мечталось ей («Деревья, растите – в небо!»), а всё куда-то вбок, в сторону… Но его ли в том вина – вот вопрос…