Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов

Телега скрипит, бросает нас с Валериком то в стороны, то друг к другу. Мы стукаемся головами, охаем, чертыхаемся, теряем сознание. Мы с ним как новорожденные близнята в одной люльке. Мы с ним вступаем в новый мир как будто впервые.

Удивительна память человеческая… Недавнее, только что пережитое вдруг будто в темный колодец проваливается, исчезает из мыслей, а события, отдаленные многими годами, всплывают с особенной ясностью и четкостью. Наверно, это не случайно. Сама природа заботится, чтобы ничто не исчезало без отзвука.

Это очень важно. Время быстро стирает вещественные следы прошлого. Когда приезжаешь в родные места, каждый раз не перестаешь удивляться добрым переменам. Глухары давно уже выплыли из своей лесной заброшенности: шоссе, проложенное поверх старой Иншинской гати, притянуло их к Ожину. Как странно: оказывается, мы жили так близко от больших городов, от больших дорог…

Всех интересует теперь знаменитый гончарный заводик и его тесно уставленный «глиняшками» музей. Там, кстати, хранятся и неповторимые глухарские глечики мастера Семеренкова.

В ветровой шоссейной скорости леса как будто уменьшились, уже стала Инша, которую проскакиваешь в две секунды по бетонному мосту, ниже стал песчаный холм на берегу, и Шарая роща кажется легкой, веселой и быстротечной; зато «предбанник» разросся и превратился в настоящий бор. Все по-иному…

Вот только глухарский полесский спорый говорок остался неизменным, в нем, как и прежде, звучат в невероятном смешении украинские, русские, белорусские, польские слова, и так же смешаны у нас обычаи, фамилии и имена. И народ такой же мягкий и приветный.

То, что происходило здесь, в этом счастливом и удивительно красивом крае, четверть века назад, представляется нелепым, невероятным. Но ведь было же, было: «волчьи ягодки» вражды и розни подбросил в нашу землю фашизм и ждал кровавых, убийственных всходов. Сгнили, так и не дав ростков, эти ягодки.

Но боль прошедшего осталась с нами. Она с нами, как наши раны, наши ранние послевоенные немощи, наши ночные беспокойства и сны с беззвучной стрельбой, немыми разрывами бомб, неслышным воем моторов. Еще в те дни, когда я лежал в госпитале и Антонина дежурила у моей койки, выхаживая заодно Валерика, и когда никто не знал, выйдем ли мы из госпиталя или нас вынесут, в сладостных промежутках возвращения ясного сознания я решил: когда-нибудь, если выживу, если, не забыв советы товарища мирового посредника, стану грамотным, я расскажу о том, что произошло в наших краях в вересне сорок четвертого.

Но прошло немало лет, прежде чем я сумел выполнить данное себе обещание. Для того чтобы взяться за перо, нужно было стать много старше и кое-что понять. Правда, когда я писал, я чувствовал, что рассказываю не о том человеке, каким я был, а каким вижу себя с расстояния, потому что полностью вернуться в прошлое никому не дано. Но, может быть, это и не нужно. Может быть, самое главное — рассказать новым, пришедшим нам на смену о тех, кто ушел безвозвратно, или близок к тому, чтоб уйти, или состарился настолько, что навсегда оставил свою лучшую часть в прошлом, а в нынешнем времени лишь донашивает себя, как донашивают старую одежду. То, о чем думали эти близкие мне люди, о чем мечтали, чем жили, чем мучились, чему радовались, — словом, все, что мы можем назвать их душой, то есть неистребимой частью, растворено в нашем воздухе, в наших реках, в листве наших прекрасных верб, в траве лугов. И те, кто приходит в мир как новое поколение, должны ощущать родство с ушедшими, благодарность или хотя бы чувство любопытства к ним, иначе жизнь непреметно становится суетной, мелкой и себялюбивой.

Впервые я подумал об этом, когда глубокой зимой, еще не совсем оправившийся после госпиталя, пришел с Антониной, ожидавшей ребенка, на Грушевый хутор и увидел торчащий из-под снега фанерный шпиль с жестяной, выкрашенной в красный цвет звездой.

…Опасения Сагайдачного оправдались. Через семь дней после нашего боя на реке Инше старика застрелил бывший помощник и дружок Горелого по кличке Глузд. В то дождливое утро он, шестой, сумел переплыть реку и скрыться. История о том, как мы выманили бандитов из леса, не могла долго оставаться тайной. Слухи у нас быстро распространяются. Легче поймать летящую птицу, чем удержать слух.

И Глузд пришел рассчитаться с тем, кого считал виновным. С более сильными он побоялся встретиться, выбрал старика. Вечером это было. Сагайдачный сидел у плошки, курил тонкую папироску и читал книгу. Как потом выяснилось, это был томик любимого его Ренара. Глузд стрелял, затаясь, через окно, почти в упор, невидимый в темноте, сам хорошо видя.

Сагайдачного похоронили на маленьком погосте у Грушевого хутора, где он прожил отшельником почти тридцать лет. Томик Ренара с рыжими пятнами на сто двадцать третьей странице до сих пор хранится у меня. Там, кстати, были такие строки:

«Моя последняя прогулка была долгом благодарности. Я благодарил деревья, улицы, поля, речку, черепицы крыш.

Здесь только я живу, как всегда хотел бы жить.

И когда я покину наших свирепых братьев и уеду в Париж вместе с Глориеттой, здесь останется большая часть моего сердца…»

Как и завещал Мирон Остапович Сагайдачный, над могилой его поставили обелиск с красной звездой.