Правила крови - Барбара Вайн

Радио выключили, и квартира наполнилась плачем и всхлипываниями, как отсюда, так и из соседней комнаты. Такое впечатление, что плачет весь мир. Я достаю салфетки для бедного старого Тони и вытираю ему лицо. У меня не осталось сомнений, что нужно отступиться; я не могу его больше расспрашивать, не могу подвергать жестокому и непривычному наказанию. Мне самому хочется плакать. Но я заставляю себя найти в портфеле, который принес собой, лист бумаги и записать все, что услышал, по крайней мере основное. Тони постепенно успокаивается, потом называет себя дураком. Что я должен о нем думать? Звуки в соседней комнате стихли. Открывается и закрывается входная дверь, и в гостиную входит Кэролайн.

— Вы его опять расстроили, — говорит она тоном, каким няня обращается к расшалившемуся ребенку. — Я знала, что так и будет, стоит мне отвернуться.

Однако Тони больше не расстраивается. Вероятно, он уже забыл причину своих слез и хочет знать, что привело у ним соседку на этот раз.

— Он поставил ей синяк под глазом. Я хотела вызвать «Скорую помощь», но она никогда не дает мне ничего сделать. Говорит, что он ее любит и пообещал больше так не делать. Ну и глаз у нее теперь!..

Не думаю, что мы еще когда-нибудь увидимся. Я сижу в поезде, просматриваю свои заметки, но уже знаю ответы на все вопросы. Знаю, что сделал Генри и почему. Мне кажется я все понял, когда Тони сказал об обреченных потомках.

И хотя я догадался еще час назад, истинный смысл произошедшего дошел до меня только теперь, когда я стал перебирать в памяти события и людей в жизни Генри, которых, как мне кажется, я уже довольно хорошо знаю. Ричард Гамильтон, «парень, который утонул», мать Генри, его женщины. Джимми, Оливия, Элинор, Эдит. Королева Виктория и ее семья, его достижения, его открытия, его дети. Преднамеренная жестокость. Швейцария и якобы невинные пешеходные прогулки в Альпах. Кровь, кровь, везде кровь.

Поезд прибывает на вокзал Паддингтон, и я встаю в неизменную очередь на такси, продолжая думать о Генри. О, чудовище.

Я вернулся в Палату лордов почти два месяца назад, в конце июля, перед самыми летними каникулами. На мое представление в качестве лорда Нантера Лайстона я никого не приглашал. Как наследственный пэр, ставший пожизненным, я получил разрешение занять свое место без официальной церемонии, но Джуд все равно пришла — и, как ни странно, Пол тоже. Мой сын напросился прийти, сам себя пригласил. Вероятно, он не возражает против назначенных пэров, только против наследственных, хотя предпочитает, как он выразился, «избранных лордов». Он сидел там, где я никак не ожидал его увидеть, на ступенях трона, и на его лице уже не было выражения презрительной скуки, как в прошлый раз.

Приставка Лайстон появилась потому, что пожизненный пэр обязан ассоциировать себя с какой-либо местностью. Годби больше не принадлежит нашей семье, и хотя это не имеет никакого значения, мне не хочется использовать это имя, пока в Годби-Холле живут другие люди. Я подумывал об имени Альма. Но битва при Альме, в честь которой названа площадь, была первым сражением Крымской войны, а по правилам геральдики можно брать себе имя только того сражения, в котором сам участвовал (как Монтгомери Аламейнский или Александр Тунисский), или, что звучит еще более мрачно, того места, которое ты разорил. Поэтому я выбрал Лайстон, поместье, в состав которого когда-то входил район Сент-Джонс-Вуд, и память о нем сохранилась лишь в названии одного дома в Лиссон-Гроув. Я пришел на ленч с главным организатором правительственной фракции, вступил в лейбористскую партию и занял свое место на правительственных скамьях, во втором ряду сзади.

Все это очень мило — я ежедневно напоминаю себе о ностальгии по парламенту, которую испытывал в период своего изгнания, — и это не единственная моя радость, хотя жизнь имеет и оборотную сторону. Я обнаружил, что Генри нависает надо мной, словно черная туча. Подобные чувства я переживал в юные годы, когда читал о какой-либо немыслимой жестокости или видел шокирующую фотографию, и это застревало у меня в памяти, время от времени возвращаясь, усиленное и еще более мрачное, обычно в минуты одиночества, днем или бессонной ночью. То же самое теперь происходит и с мыслями о моем прадеде. Я до сих пор никому не говорил. Возможно, мне кажется — хотя это, вне всякого сомнения, глупо, — что неразумно рассказывать беременной женщине такие ужасы, что ее жизнь должна быть спокойной и безмятежной. Нет, я в этом уверен. А что касается меня самого, то я радуюсь, наблюдая, как она счастлива, как переполнена радостью — теперь, когда Джуд вынашивает двоих детей. Странно, но предстоящее рождение близнецов развеяло мой страх перед повторным отцовством. Когда я думаю о жестоком поступке Генри — перед тем, как заснуть, или уже ночью, — то напоминаю себе о двух малышах, о том, что я буду видеть, как они растут здоровыми и красивыми. Джуд уже на шестом месяце, все у нее замечательно, и мое смятение прошло. Дети появятся на свет к следующему январю, и я почему-то уверен, что роды пройдут благополучно.

Мы можем себе позволить остаться в этом доме — мы справимся. Оглядываясь назад, я спрашиваю себя, как осмелился жаловаться, даже самому себе, что зачатие близнецов обошлось мне в 5000 фунтов. Джуд вернется на работу после родов, я буду получать компенсацию расходов, выдвину свою кандидатуру, если возникнет вопрос о выборах, мы наймем няню, а по утрам, сидя с детьми, я попробую свои силы в журналистике. Займусь рецензиями. Последняя из написанных мной биографий уже опубликована, а биография Генри Нантера никогда не будет написана. Я понял это уже несколько месяцев назад — принял такое решение, возможно, в надежде, что отказавшись писать эту книгу и забросив исследования, я смогу изгнать из своей памяти и преследующие меня образы, и стыд. Ничего не вышло.

Сказав себе, что намерение пощадить Джуд по причине ее беременности типично викторианское и что именно так поступил бы Генри — Генри-лицемер, — я, тем не менее, сначала решил рассказать обо всем Полу. Если он будет слушать. Хотя, скорее всего, будет. Были и другие варианты — например, Лахлан, но мне почему-то не хочется, чтобы об этом узнал кто-то посторонний. Можно поделиться с Дэвидом, но мне кажется, что ему все равно, а рассказать Джону Корри, даже в письме, у меня не хватает духу — он хоть и ученый, но для него это слишком личное.

За последние месяцы мои отношения с сыном во многом изменились к лучшему. Он говорит, что, будучи единственным ребенком, надеется когда-нибудь завести большую семью, но поскольку серьезно думать об этом пока рано, для начала ему прекрасно подойдут две маленькие сестрички. Я не верю своим ушам, когда Пол спрашивает, позволим ли мы ему иногда поработать нянькой или присмотреть за детьми в дневное время. Я и мечтать не мог, что у него появятся подобные желания. А может, просто не давал себе труда выяснить. В любом случае мы понемногу движемся к настоящей близости — как с Джуд, — и я серьезно раздумываю над тем, не доверить ли ему… как бы это выразиться… прошлые тайны Генри.

В эти выходные Пол в Лондоне и, наверное, заглянет к нам. Скорее всего, сегодня вечером. Я предполагаю, что он придет, и жду его, но не в гостиной, а в своем кабинете, где на обеденном столе передо мною разбросаны или сложены в стопки материалы о Генри. А в центре на подставке стоит красное расписное яйцо, подаренное мне в Тенне. Джуд отправилась к Крофт-Джонсам — на машине, потому что я не хочу, чтобы она возвращалась домой одна после наступления темноты, даже по тем безопасным улицам. Джорджи больше не тошнит, а живот у нее не такой огромный, как в прошлый раз. На тот случай, если родится девочка, они отказались от имени Изулт и хотят назвать ее Брангеной, в честь служанки Изольды из оперы.