Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик - Игорь Талалаевский

Девочка! радость моя! радуга моя! мне нет счастья без Тебя. Но узнав истинную близость с Тобой, смотрев в Твои глаза так, что сквозь них была мне видна вся Твоя душа и все тихо проплывающие в них видения-мысли, — я не могу уже примириться с меньшим! Я не могу уже, чтобы между нами возникли «кованые брусья», сквозь которые — как все другие «любящие» — мы будем слабо прикасаться губами, пусть страстными, пусть горячими! Я не хочу, я не могу взять условных встреч, условных ласк, условной нежности, какие Ты мне предлагаешь. Не могу быть счастливым «на время», близким к Тебе лишь «до известной черты». Теперь мне надо, чтобы Ты отдавала мне всю себя, все так же, как в «наши» дни, на гранитах, всю душу — до конца, до конца! Как и я отдаю Тебе всего себя, всю свою душу, без безумия, с упрямой жаждой работать, но с неугасаемой любовью к Тебе, озаряющей и эту жажду. Мне нет пути к Тебе, в безумие. Прииди ко мне, в мой свет, в мою ясность, в мой мир. Дай мне с «успокоенной нежностью» чувствовать себя — Твоим, Тебя — своей, чтобы осуществилось то последнее счастье, которое, в моей слепоте, показалось мне возможным. Или произнеси свой приговор (девочка! девочка! знаю, что со слезами, знаю, что со смертной болью сердца) — свой приговор, означающий мрак, холод, смерть. Я говорю Тебе «люблю», и Ты говоришь мне «люблю». Я плачу и умираю, и ты плачешь. Но Судия — Ты, весы и меч в Твоих руках. Склоняю голову и жду…

Нина — Брюсову. 2 сентября 1905. Москва.

Все то же, все то же…. И нет в душе последних все разрешающих слов. Ах, Валерий, мы ушли друг от друга. Прежде не нужно было столько слов, стольких мучительных попыток приближений, потому что мы были действительно близки. Были близки, и не знали этого острого скрежещущего безысходного отчаяния, муки напрасно протянутых рук. Что мы можем сказать в этих письмах, если при встречах, когда возможно всё, — мы такие печальные, измученные, безнадежные? Глядя в глаза, можно все сказать, так сладостно-близко касаясь, можно порвать все преграды, созданы ли они безумием или жестокие, настоящие, — все равно. Но мы уходим, унося в душах всё ту же горькую непонятость, всё ту же непоправимую печаль. Вот пройдут еще дни, и, может быть, этого тоже не будет. Замрет и онемеет боль, исчезнет эта знойная, сжигающая тоска. Все проходит… И тогда, когда мы станем как все «любящие», тогда ты поймешь, что ушло и чего мы лишились навсегда. Ты упрекаешь меня «безумием» моим, ты настолько оглох (Боже мой! — эти слова были прошлой осенью. Страшно!), что уже не слышишь тона, музыкального мотива этого безумия, и так ослеп, что не видишь, в каких безднах любви — корни этих «ненужных» тебе чувств. Тебе не нужно, или ты не видишь, — не знаю. Твоя душа не совпадает с ними, но понимаешь ли ты, что Любовь и есть только такая! Все иное — сон, глухой сон мутносерых осенних дней. Ты хочешь его. Он будет, будет! Дай пережить мне мое «безумие», и я приду к тебе другая, из жира, а не из «безмирных» осиянных далей Любви. Приду с легкостью равнодушия, с покоем сознанной (о, уже навсегда) безнадежности. Будем встречаться без слез, без жгучих щемящих чувств. Как все «любящие»…. А теперь я еще не с тобой. Я еще хочу, чтоб «невозможное» было возможным, хочу Финляндии, хочу «гранитов», милых незабвенных гранитов среди беспощадных, все убивающих московских улиц и стен. Знаю, — эти стены с миром, который средь них, — победят. Но ведь была «высь». Хочу выси! Она не ушла из души! Но ты зовешь вниз. Пойду… Протяну тебе холодную руку и пойду. Тогда уже не вернемся…. Так думаю я, так чувствую, так переживаю глубокую, смертельную обиду. И оттого не могу ничего, — только протянуть тебе онемевшие, безвольно-нежные руки. Иначе еще не могу быть с тобой. Дай стать иной. Веселой, легкой, опустелой.

Это не «желчь была слаще меда», а любовь. О, ты иной! Весь иной! И если я смогу, я скажу тебе эти слова: «Уходи, ты мне не нужен такой». И если не хватит сил, я сломаюсь, чтобы остаться с тобой, и останусь, но тоже иной, какой хочешь ты. И это будет самый горестный конец.

Я хочу тебя, хочу себя отдать тебе. Но ты не умеешь взять, у тебя слабые нежные руки, которые могут скорее потерять, чем удержать.

Ты «не можешь быть там, где я»… Ты был там, уже был, в прошлом году. Помнишь? Забыл?.. О, не надо «уяснять», если не ясно, не слышно без слов. Будет время, когда все поймешь, — но пусть свершается Судьба…

2 сентября 1905. Москва.

Валерий, Валерий! Где ты? Где мы? Неужели мы навсегда утратили друг друга? Я послала тебе письмо несколько часов тому назад. Там были еще связные мысли, вопросы, ответы, а теперь мне только хочется звать тебя через тьму, через ночь, чтобы не было так страшно, пусто и беспредельно одиноко. Милый, милый, милый! я люблю тебя, я жить без тебя не могу! О, спасем то, что рушится, потому что это рушится сама жизнь. Потом руки протянутся в ужас и пустоту. Я не хочу ничего, кроме тебя. Я не могу ни с кем быть, кроме тебя, вижу это ясно. Возьми мою любовь, люби меня, не давай мне уйти, удержи! Мы двое в мире, неужели тебе не ясно, что мы друг для друга. Неужели ты не видишь, что за ужас и тоска там впереди, когда мы не будем вместе? Меня охватил безумный страх. Сегодня встретила его. Близко, лицом к лиду, глаза с глазами. Ощущение встречи с призраком. Столько боли позади, и вот опять боль еще горестнее, чем прежде. И многое, многое другое… Не хочется жить! Невозможно так жить, не хватит сил. Где же наше счастье, наша ясная радость, что сошла на Сайме? Я хочу любить тебя, твое лицо, твои глаза, твое тело, я отдаю себя всю до конца. У меня ничего не осталось ни для кого, — и вместо радости — тернии, вместо счастья — пронзительная жгучая боль. О, найди себя прежнего, моего, с моими глазами, с моей душой, приди так, чтоб в единый миг воскресло все счастье, которое забыли мы здесь в проклятой Москве.

Валерий, Валерий, любовь моя, моя жизнь!

Услышь меня через все, открой глаза, разве не ясна, не прозрачна моя душа перед тобой вся до дна?! Убьем это темное, холодное, что смело встать между нами. Приди ко мне таким, чтобы вновь я верила каждому твоему желанью, каждой еще не высказанной мысли. Я сжимаюсь от смертельного холода, когда как тень проходит между нами это новое, чему я не знаю имени. О, сделай что-нибудь! Изрежь свою душу всю, но найди правду — что это, откуда? — Откуда боль?

Я не хочу мутных волн забвенья и ищу его, я хочу отдать тебе всю мою простую, торжественную ясность Любви и, встречаясь с тобой, кутаюсь в холодный туман.

Мой дорогой, мой «ласковый зверочек» прежних ушедших дней, дай мне почувствовать тебя, тебя! И как только я почувствую, что это вновь ты, мы опять будем вместе, мы уйдем в такую бесконечность Счастья, перед которой все прошлое станет бледным полузабытым сном. Дай поверить, что у нас есть будущее, больше этих дней, когда мы через стены и пространства томимся друг без друга. Пусть не будет ничего, и жизнь рассудит иначе, но пожелай этого так, как хочу я, хотя в мечте отдай мне себя всего, всю твою жизнь, хотя только в мечте слей ее с моей. И я увижу это в глазах твоих и поверю, и буду прежней, как на «гранитах» и на нашей Сайме, где «тянулись тени северного сада», где узнала я всю глубину твоей нежности и тонула в блаженном покое и радости наших незабвенных 30-ти дней. О, эти дни! Я плачу, вспоминая их, я поехала бы туда, чтобы со слезами целовать каждый камешек, который бросали мы в тихую воду, мы сами тихие, с другими слезами на глазах. Валерий, счастье мое! У меня нет больше слов. Я как молитву говорю тебе «услышь». Услышь последней глубиной твоей чуткой души. Приди ко мне сквозь «проволок стальную сеть». Я люблю тебя, люблю тебя!..