Была бы дочь Анастасия. Моление - Василий Аксенов

Принёс мох домой, сделав три ходки. Разбросал его на отцовской веранде – пусть сохнет. Буду вставлять вторые, зимние, рамы, не буду ли. Николай вставит. Мох всё равно понадобится, с ним не гниют, как с ватой, подоконники и окосячка – всю влагу, жадный, в себя выпивает.

Пошёл на Бобровку, к Подъяланной. Пробрался сквозь черемошник, протиснулся через чащу, уже не такую густую, как в июле, подкрался к речке. Вода в плёсе прозрачная, так и тянет, словно подначивает кто-то, сказать, мол, как слеза, как воздух ли – и верно. Дно камешниковое. Ходит в глубоком плёсе руна крупных хариусов – как реликтовые. Плавники у них- как радуги. Сорвал ягоду шиповника, бросил в воду, кинулись на неё рыбины, потыкались в ягоду носами – обманулись, тут же расплылись равнодушно. Взял бы с собой удочку, захватил бы мух, сонно ползающих дома по стёклам окон, – наловил бы сейчас хариусов. Но что мне с ними потом делать – угостить кого-то – только. Искал, искал нож, потерянный на этом месте в июле, – не нашёл; вспомнил, как тогда было жалко, чувство это повторилось, и до сих пор жалею очень – подарок был от друга детства, теперь – утратился, но не совсем – остался в памяти у ножен, ножны храню – красивое изделие.

В Ялань вернулся. К дому стал подходить, вижу, конверт в воротах, в щель засунут. Взял его, на адрес не смотрю, догадываюсь – от кого; сердце так-тук-тук – ко мне как будто постучалось, услышал я, входи, ему сказал; хорошо быть живым, как мёртвым – не знаю; живой и письма получает – от живых.

Чаю попил.

Отправился после на покосы.

Проверил зароды – не горят ли? Не горят. Осмотрел остожья: прочные – отец научил такие ставить, сделать хуже – совесть не позволяет. Проходят люди мимо, говорят про них: истоминские, дескать, – гордость не гордость, но приятно – передать вот только некому. И Николаю – у того только девки. А у меня, думаю, была бы дочь Анастасия – научил бы её, и уверен – научилась бы: ведь и она была б истоминская. Загородит отец, бывало, остожье, возьмётся за одну из стен и станет её раскачивать – устоит – ладно, значит, и скотина не уронит. А мама, помню, говорила: он же, отец ваш, как медведь, – это ж какую изгородь надо – крепость, начнёт шатать-то, выдержи тут, так день одно и городил, мол. У других, дескать, тяп-ляп, говорила мама, и готово.

Рад я, что был у меня отец. И есть – он же умер, значит – есть. Тот, кто не умирает, того нет… и не было – конечно. Смерть подтверждает, что жил.

И где сегодня лишь не побывал – на Камне. Гляжу на него – манит. Люблю, когда на нём бываю, смотреть с него на Ялань, вот уж где точно – как на блюдце. Родина. После точки – с большой буквы. И посреди предложения с большой написал бы, с заглавной – Родина.

Везде оставил часть души, и от души моей не убыло: домой пришёл – чувствую. Душу не чувствуешь, наверное, ею страдаешь или любишь. А от любви или страдания, если они есть, не убывает, как от сытости – от той-то скоро.

Под вечер уже пошёл к Даниле Коланжу.

Дошёл.

Щенок в ограде. На длинной верёвке. Как-то ещё в ней не запутался. Ограда тёмная, глухая. Свисает со слеги лампочка электрическая, сороковка, – ограду тускло освещает. Бросился щенок ко мне, скулит радостно, ластится, хоть и на волка похож рубашкой и статью, но не норовом- дружелюбный.

Вошёл в дом.

Данила сидит за столом. Газету читает. Вижу: газета вниз заголовком.

Катерина Голублева – бельё в ванне стирает возле печки, горы тряпок рядом – одна сухая, другая мокрая. Посмотрела на меня Катерина виновато – глаза серые. «Вот, – говорит. – Накопилось. Давно не приходила, не стирала», – оправдывается. Лицо в мелких каплях пота. Русая, выбившаяся из-под белого платка прядь волос ко лбу прилипла.

Отложил газету Данила, руку локтем на стол устроил, говорит мне, на меня не глядя:

– Читаю вот, и в голове от этого растёт.

– Что? – спрашиваю.

– Сначала буквы, а потом слова, – отвечает. – Пойду, – говорит. И говорит: – А в предложения не вызревают. Отцу рассказывать как, и не знаю… Пишут, пишут… Чё попало. Пустых-то слов отец и тут наслушался.

Вышел Данила из-за стола, тут же – из дому, пошёл куда-то – щенка, скорей всего, проведать.

Оставил я на столе несколько вяленых щук – для Данилы и для Катерины. Обрадовалась та. Говорит: сыну, а у самой, мол, для такого угощения зубов не хватит.

Попрощался я с Катериной, вышел. Когда смотришь на неё, на Катерину, в зеркало на себя заглядывать уже не хочется – вместо себя увидишь беса, боязно. Слава Богу, думаю, что есть такая…

Произнёс вслух:

– Катерина.

И поправился:

– Екатерина.

Пришёл домой. Разным позанимался. Начни вспоминать, чем, и не вспомнишь – больше метался от окна к окну: из тех во все стороны видно – отвлекает, пока смотришь.

Вышел вечером из дома – стал ботву в огороде жечь. Не я один, вижу, это делаю. По всей Ялани дым – терпкий.

Там, в деревне, выставил кто-то магнитофон в открытое окно, включил его на полную громкость – звучит песня: «Что такое осень…». Как в Петербурге. Только – Ялань. И меня – как разорвали: помню, что там – она, Молчунья, здесь – ботву по огородам люди жгут, и я вот тоже.

Вернулся в дом. Стою на отцовской веранде. Его рубахой будто пахнет – от меня это – прокоптился.

Ялань в дымном сиреневом мареве – нарядилась.

Небо отдыхает – вечернее, блекнет, словно засыпает.

Облака только серебристые – не по-земному светятся – чуть не из космоса; бездвижны.

Скоро появятся на небе звёзды. Одна, над ельником, уже возникла, яркая. Юпитер, может. Может быть – Венера. Значит – планета – не звезда. Но так похожи, различи их.

Представилась комната. Словно нарисовалась. Но – объёмно. Почти пустая. С синим, дощатым, заляпанным разными красками полом. С бурым пятном-Австралией на потолке от давнишней протечки. Стены зелёные. Рабочий стол. На нём, среди аккуратно разложенных кисточек, баночек и мятых тюбиков, стоит недописанный, освещенный не вечерним ещё солнцем образ Богородицы. Лик завершён. Внимательный. Я в этой комнате. Один. Возле раскрытого окна. В дверь будто тихо постучали – легонько пальцем поскреблись – значит, пришла она, Молчунья. Иду я будто открывать…

Пошёл и тут к двери, но – никого. Почудилось.

Взял Книгу.

Прочитал.

«И показал мне Чистую Реку Воды Жизни, Светлую (как кристалл), исходящую от Престола Бога и Агнца…

…Свидетельствующий Сие говорит: „Ей, гряду скоро!“ Аминь! Ей, гряди, Господи Иисусе! Благодать Господа нашего Иисуса, Христа, – со всеми вами! Аминь!»

Попил чаю. Свет не включая, посидел на кухне.

Вышел на улицу.

Ночь.

Спрыгнул с вереи чёрный кот, исчез в потёмках.