Вокруг трона Ивана Грозного - Геннадий Ананьев

— Даю честное слово быть с тобой предельно честным. Завтра решу всё.

Хотел Бельский сказать, известно же Борису, что завтрашний день должен стать последним в жизни государя, иначе он станет последним для них, но нашёл за лучшее всё же промолчать. Сказал вовсе иное:

— Родион не помешал бы?

— Не помешает. Ума не хватит, — с ухмылкой ответил Годунов и вдруг задал вопрос: — А тебе не проще ли было уведомить Ивана Васильевича о дне его кончины? Пусть бы очистил душу покаянием, причастился бы, приняв иночество. У него давно для этого одежда приготовлена.

— Не назвали они пока что дня кончины.

— Лукавишь, оружничий. Лукавишь.

Объяснились начистоту, называется. Вот теперь разгадай, знает ли хитрован о том, что волхвы ещё две недели назад назвали день смерти царя или только догадывается. Годунов тоже в недоумении — может, волхвы и в самом деле не открылись Богдану, как открылись ему?

«A-а, всё едино. День переможём с Божьей помощью».

Оба не подумали о ночи. Для них — бессонной.

Утром они встретились у красного крыльца. Годунов сказал всего несколько слов:

— Наше спасение не во взаимных обвинениях, а в смерти Грозного. Он должен сегодня умереть!

Вошли они к царю вместе. Тот встретил их ухмылкой:

— Что? Спелись?

— В каком смысле? — с искренним недоумением спросил Годунов, кланяясь вслед за Бельским царю. — Мы, как и я с тобой, государь, родственники. Ещё и дружны меж собой. Никогда этого не скрывали и не скрываем.

— Не виляйте! — и к Богдану: — Скажи, сегодня мне волхвы предсказали смерть? Я же здоров как никогда. Если не сбудется предсказание, я изжарю волхвов с колдунами и ещё кое-кого за одно с ними!

— Не гневайся, государь, зряшно. Вчера я последний раз был у них, они, как мне сказано было, всё ещё не определились. Попросили у меня ещё день-другой. Близко, мол, к цели. Постращал их, дескать, государь наш теряет терпение, может и в пыточную спровадить.

Пронзил Грозный взглядом оружничего, но, странное дело, явно успокоился. Гнев его сменился на благодушие.

— Ладно. Завтра начну дознаваться истины.

Такое в угоду Бельскому. Если не свершится предсказание волхвов, он сможет выкрутиться, ибо не назвал, несмотря ни на что, даты смерти царя (не сказали волхвы и — всё тебе), Борис же, возможно, лишится жизни. Но сам виноват. Забыл об истине: не рой яму другому — сам в неё угодишь. Скорее же всего, будет сослан. И даже такой исход весьма желателен.

Услужливая мысль подсказывала: пойманный за руку Годунов не станет в безделии дожидаться завтрашнего дня.

После утренней молитвы и завтрака Иван Грозный слушал доклады приказных дьяков, не отсылая от себя ни Бельского, ни Годунова, ни Родиона Биркина. В баню они пошли тоже все вместе, хотя прежде государь в баню с собой брал только Богдана Бельского, если тот находился в Москве.

В предбаннике ждал их хор пригожих дев в лёгких, почти прозрачных сарафанах, дабы не взопрели они от тепла банного. Девы потешали царя и слуг его песнями, пока те раздевались и потом, когда вываливались из парилки, чтобы отдышаться и отпиться квасом.

Иван Васильевич любил медово-клюквенный, Борис Годунов с готовностью подавал ему всякий раз после парения этого кваса по полному ковшу, когда же Бельский тоже захотел испить медово-клюквенного, Годунов, вроде бы заботясь о царе, его остановил:

— Ивану Васильевичу может не хватить.

И в самом деле, любимого Иваном Грозным кваса принесли один хрустальный кувшин.

«Что творит?! — недоумевал Бельский. — Великий риск!»

В то же время понимал, что иного Годунову ничего не оставалось: и в риске смертельная опасность, и в безделии — смерть.

Парили царя поочерёдно все трое, особенно же старательно Борис Годунов, чтобы побольше кваса выпил Иван Грозный. Напарившись до полного блаженства, разомлевший, царь пожелал отдохнуть в опочивальне. Родион заботливо уложил его в постель. Грозный же попросил его:

— Подушки под спину. Чтоб полусидя. Шахматы тоже подай.

Подкатили шахматный столик. Первым сел за партию с царём Борис Годунов и, как всегда, проиграл.

— Садись теперь ты, — пригласил Богдана Бельского Иван Грозный. — Обыграю и тебя, хотя ты играешь упрямей, но всё едино — играчишка. Оба вы играчишки.

Последние слова со смыслом. Не с шахматным.

Расставили фигуры. Разыграли масть — белые у Ивана Васильевича. Ему первому ходить. Он взял пешку и, выронив её, склонил бездвижно голову на грудь, а тело его всей тяжестью вдавилось в подушки.

— Беги за лекарем! Быстро! — решительно приказал Годунов Родиону, будто ему одному дано непререкаемое право здесь распоряжаться. — Поживей!

Биркин вылетел из комнаты, и тут Грозный очнулся и произнёс зловеще:

— Вот кто травил меня, наговаривая друг на друга, а действуя заодно. Не выйдет! Я буду жить, а вам поджариваться на вертеле!

— Держи ноги! — крикнул Богдану Борис Годунов, сам же сдавил горло Грозному. Давил и давил, пока не почувствовал, что тело царя обмякло и стало бездвижным. Свершив же убийство, сказал вполне спокойно:

— Того кваса с зельем, что выпил он в бане, — ткнул перстом в удушенного, — хватило бы, чтоб свалить жеребца, а его не умертвило. Прав оказался ты, Богдан, предупреждая меня, что тело приспосабливается к зелью. Вот теперь — всё. Выйду встретить Иоганна Эйлофа.

Эйлоф, как ни странно, оказался поблизости. Взволнованный, влетел в комнату для тайных бесед перед опочивальней, жестом остановив не только Биркина, но и Годунова у порога опочивальни.

Можно было предвидеть, что сейчас из опочивальни Эйлоф выпроводит и Бельского, очень быстро Иоганн вышел сам. Объявил:

— То и гляди государь Богу душу отдаст. Не помешает духовник.

— Быстро зови духовника Феодосия, — вновь скомандовал Годунов Родиону, и тот кинулся было исполнять приказ царского кравчего и родственника, но в комнате для стражи, что тоже удивительно, столкнулся с Феодосием Вяткой.

— Скорей! Царь отдаёт Богу душу!

— Чуяло моё сердце неладное. Чуяло, — крестясь, рек молитвенно духовник царский и, подхватив полы рясы, устремился за Биркиным, но перед входом в опочивальню осадил слугу постельного:

— Исповедь — тайна для всех.

Вскоре из опочивальни вышли все, а ещё какое-то время спустя Феодосий Вятка, приоткрыв дверь, объявил:

— Царь Иван Васильевич желает окончить исповедь и объявить свою последнюю волю в дополнение к завещанию при оружничем и кравчем. Они станут свидетелями его духовного завещания.

Годунов с Бельским вошли, а Иоганн Эйлоф, безнадёжно махнув рукой, заключил:

— Так я и предположил: мне у ложа больного делать нечего. Я уже ничем не смогу ему помочь. Я — бессилен. Не мне спорить с волей Господа.