Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

засесть, только ведь время нужно, а времени нет, хотя и на пенсии: младшая дочь просит старшего своего сына оставить у нас и на нынешнюю зиму. А ребенок в доме — какое время! Но вот только заберет она его к себе — и засяду, тотчас засяду, давай соревнование устроим, кто лучше».

Евлампьев остановился читать и, смеясь, закачал головой:

— Ну, пусть-ка вот он засядет, посмотрим, что из него за писатель выйдет. Костить легко, а вот самому…

Он стал читать дальше. Черногрязов описывал наступившую погоду, перечислял дневную и ночную температуру за несколько последних дней, справлялся о здоровье Ксюши, а в конце, на последней уже странице, вспоминал то место в письме Евлампьева, где Евлампьев отвечал ему насчет его сна об Аксентьеве: «Относительно того гвоздя, на который напоролся Аксентьев, когда мы прогуливались на велосипедах, — это, конечно, шутка, я понимаю. Но вот какое странное дело: опять мне Аксентьев приснился. Сидит на стуле верхом, как он сидеть любил, руки на спинке сложил, подбородком уперся в них, смотрит на меня и говорит: «Мой век живешь. У меня оторвал, к себе приставил». Раньше-то он снился — что говорит, непонятно было, а тут вдруг — вот такое. Я ему говорю: «Да ты что, Димка, как это один человек у другого оторвать может?» — а он мне тут хлесть в лицо — в руке-то у него, оказывается, стопка была, в кулаке зажимал, — и потекло у меня по лицу. Течет, да жжет, и глаза жжет, я и понимаю: кислота, выжег мне Димка глаза. Просыпаюсь — в слезах весь, обреван, как баба, и все текут, никак остановить не могу. Ты меня извини, ты шутки шутишь, а мне что-то страшно: чего мне такое сниться стало? Уж не чувствуст ли подсознанне, как теперь говорят, болезнь какую?»

Евлампьев дочитал письмо, свернул расчерченные в клетку тетрадные листки по сгибам и сунул обратно в конверт. М-да… что тут, действительно, ответить Черногрязову… может подсознание чувствовать или не может… а что страшно, так конечно: чем нелепей и неожиданней — тем страшнее…

— А что он об индийских кастах ничего не пишет больше? — спросила Маша. — Я все ждала. Тогда, когда он о мумиё отвечал, то, помню, писал, что хочет с тобой поспорить, какне-то у него соображения есть.

Машин вопрос вернул мысли Евлампьева к середине письма, так развеселившей его.

— А йоги Мишку не интересуют больше. Все он уяснил об йогах. Его теперь уровень отечественной литературы волнует, — сказал Евлампьев с невольной усмешкой, — будет вот поднимать его собственным примером.

Самое любопытное. что так оно и есть в действительности: перегорел Черногрязов кастами, и теперь весь этот вопрос далек от него, как какой-нибудь Сириус. Всегда он такой был: вдруг — фонтан огня, фонтан искр, испепелит все вокруг, угас — травинки не загорелось.

— Да вот тоже им с внуками… в их возрасте, — со вздохом сказала Маша. — Что за дочь у них, не пойму: трехмесячного ребенка — бабушке с дедушкой…

Евламльев молча пожал плечами. Нечего ему было сказать Маше по этому поводу. Что сказать, когда они ничего не знают о дочери Черногрязова. Мало ли как могут складываться обстоятельства. Сложатся — и в чужие люди отдашь. Правда, чужие теперь не возьмут, не больно-то теперь найдешь таких…

Дожди все лили и лили, изредка лишь, будто по недоразумению, делая перерыв в день-другой, и перешли в мельчайшую, сизым туманцем дымившуюся морось, воздух прочно и устойчиво охладился, центральное отопление не работало — батарен не грели, и в квартире было мёрзко и мозгло. Маша попросила Евлампьева достать с полатей валенки и ходила теперь по квартире только в них.

В один из таких дней из «Бюро добрых услуг», раньше назначенного самим бюро срока на две недели, появнлись ремонтные рабочие.

— А чего ничего не готово-то?! — не сняв заляпанной краской, мокрой обуви и оставляя за собой на полу мутные разводы, пошли они в комнату. Их было двое — две толстолицые, толстогрудые женщины неопределенного возраста от тридцати до сорока.

— Ну, илн вы что, вы думаете, мы за вас вашу мебель таскать будем? Да стой она на месте, нам что! Побелим как есть — месяц потом отмываться будете!

— П-простите!..— Евлампьев даже не сразу сообразил, что это из «Бюро добрых услуг».— Но почему мы должны быть готовы? Может быть, вы ошиблись? К нам еще рано!

— Как рано, когда мы еще вчера приступить были обязаны?! В другой квартире задержались. Вот! — одна из женщин достала из какого-то потайного кармана своего комбинезона хрустящую лощеную бумагу и развернула ее. — Вот наряд, смотрите, какое число.

Евлампьев взял бумагу, посмотрел — число в ней действительно стояло вчерашнее.

— Так а у нас-то вот как! — с недоуменным испугом проговорила Маша, прибегая с кухни с той бумагой, что была выдана в бюро им. Она через очки посмотрела на дату в ней, убедилась, что по их бумаге рабочие должны появиться только через две недели, и протянула ее женщинам: — Смотрите!

Женщины глянули и вернули бумагу Маше.

— Ваша нам — не закон, — сказала та, что вела разговор. — У нас закон вот,— потрясла она нарядом. — Не хотите принимать, как хотите, дело ваше. Придем тогда в конце года, в декабре. То-то хорошо-то в декабре окна растворять, проветривать.

— Да нет, ну что… давайте! — торопливо сказал Евлампьев, взглядывая на Машу — согласна ли, и она так же торопливо покивала: согласна, согласна. — Просто мы… ну вот видите, не готовы… так неожиданно, надо действительно укрыть мебель, стены освободить… Может быть, вы завтра начнете, а мы сегодня все подготовим?

— Не, никаких завтра, кто нам за сегодня за простой заплатит? Не! — категорнчески отмела его просьбу та, что вела разговор, видимо главная. — У нас машина на улице, сейчас мы перетаскаем все и пойдем обедать. — вот вам час, управляйтесь.

Они ушли и появились через некоторое время, таща на себе насос, ведра с известью, поставили это все в коридоре, и снова спустились вниз, и снова появились, приволоча наполовину опорожненные бумажные мешки то ли с цементом, то ли с алебастром, принесли потом кисти, ведро с инструментом, еще какие-то мешки — и ушли на обещанный обед, а Евлампьев с Машей стали лихорадочно стаскивать всю мебель в комнате на середину, громоздить одно на другое,