Великий Рузвельт. "Лис в львиной шкуре" - Виктор Мальков

Прилетев в Лондон 8 апреля 1942 г. для ведения переговоров с Черчиллем по поводу выработки совместной военной стратегии, Гопкинс уже при первой же рабочей встрече с премьер-министром подчеркнул «желание Соединенных Штатов взять на себя большой риск с целью облегчить давление на Россию». Согласно записи Гопкинса, Черчилль «исключительно серьезно» отнесся к этому заявлению, не преминув, однако, заметить, что прежде он не принимал «всерьез наши предложения» {18}. Это был многозначительный намек и одновременно предостережение посланцам Вашингтона: в Лондоне знают о разногласиях в американском правительстве по вопросу об открытии второго фронта в Европе, о колеблющейся позиции самого президента и не собираются уступать без серьезных дипломатических сражений. У Черчилля нашлось много причин (и очень серьезных) решительно возражать против ускорения подготовки к открытию второго фронта в Европе.

Гопкинс искал контршансы в этой игре, но не был слишком настойчив. Более того, он проявил несвойственную ему уступчивость во время решающей встречи 14 апреля на заседании английского военного кабинета, а в кратком (и единственном) выступлении сделал оговорки, которые были только на руку Черчиллю, пылко развивавшему идею о преждевременности разработки конкретного плана вторжения на Европейский континент. Заявив о готовности США «внести самый большой вклад» в создание второго фронта в 1942 г., Гопкинс вместе с тем высказался в том смысле, что решающее слово принадлежит Англии {19}. Между тем все сидевшие в зале заседаний на Даунинг-стрит, 10, понимали, что согласия Англии не будет, хотя будут разговоры о согласии {20}. Гопкинс смолчал и тогда, когда Иден потребовал держать в тайне содержание американо-английских переговоров в Лондоне от русских, несмотря на «давление» Майского {21}.

В Лондоне Гопкинс, Маршалл и адмирал Кинг еще вели переговоры, когда 11 апреля, направив специальное послание Сталину, Рузвельт пригласил советскую делегацию во главе с Молотовым приехать в США для ведения переговоров о втором фронте в Европе {22}. В опубликованном 12 июня 1942 г. совместном советско-американском коммюнике говорилось: «При переговорах была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 г.» Во время обсуждения текста коммюнике генерал Маршалл настаивал на том, чтобы опустить упоминание о 1942 г., однако Рузвельт отказался это сделать {23}. Одновременно в разговорах с В.М. Молотовым президент просил советское правительство согласиться на уменьшение почти вдвое поставок по ленд-лизу с тем, чтобы сконцентрировать все силы на подготовке вторжения во второй половине 1942 г. {24}.

Несмотря на то что согласовывались формулировки коммюнике, давались заверения, обговаривались важные детали подготовки операции «Раундап» (высадка в Северной Франции), все это было всего-навсего разговором о намерениях, зондажем готовности сторон их выполнять, по крайней мере в части, касающейся самого главного – открытия второго фронта в 1942 г. Как оказалось, ничего, решительно ничего, кроме желания «приободрить», «обнадежить» союзника, за всем этим не стояло. Многие историки после войны ломали голову, пытаясь объяснить, что бы все это значило? Г. Фейс предложил такое объяснение: Рузвельт пошел на эту мистификацию с приглашением Молотова исключительно ради того, чтобы соблазном скорой полномасштабной военной помощи оставить поставленный Москвой вопрос о послевоенных границах открытым. Но с этим нельзя согласиться. Едва ли Рузвельт таким примитивным способом хотел вынудить Сталина внять призыву не обсуждать вопроса о границах с учетом их изменений после 1939 г. до завершения войны. Более правдоподобно другое. Президент всегда обладал подкупающим даром внушать оптимизм в любой безнадежной ситуации. Беседы с Молотовым открывали второй фронт, если не по факту, то виртуально, на штабных картах, в подсчетах снабженцев и в умах советских людей, которые поверили в его реальность. Обе стороны в тот момент, как это выясняется в наше время, принимали данное состояние ожидания и готовы были продлевать его и впредь.

Ниже мы еще вернемся к выяснению причин колеблющейся линии Рузвельта в ключевом вопросе межсоюзнических отношений. Сейчас же отметим, что к августу 1942 г. было уже довольно много признаков того, что общая договоренность о подготовке вторжения в Европе в 1942 г., достигнутая в июне, останется не больше чем добрым пожеланием. И в Лондоне, и в Вашингтоне приложили немало сил, чтобы возобладал стратегический план ведения войны на истощение. Неудивительно, что оптимизм, который еще в отдельных случаях продолжал высказывать Гопкинс, был сдобрен изрядной дозой скепсиса. Мог ли он не знать, с каким упорством сторонники доктрины «англосаксы должны управлять миром» в военных и финансово-промышленных кругах добиваются своего, считая курс Рузвельта в отношении Советского Союза недостаточно жестким и излишне толерантным?

Информация о разногласиях среди главных участников антигитлеровской коалиции (особенно в отношении западных границ СССР) «просочилась» в прессу, вызывая опасность распространения ядовитых спор в общественной атмосфере страны. Рузвельт решил не отдавать инициативу силам, способным обрушить с таким трудом созданный альянс «странных сожителей». Секретные опросы общественного мнения показывали, что накануне выборов в конгресс осенью 1942 г. утрата такой инициативы могла бы сильно подорвать позиции администрации. Вот почему, когда в середине июня 1942 г. (сразу после отъезда Молотова) Гопкинс получил приглашение от устроителей большого митинга в Нью-Йорке выступить на встрече, посвященной второй годовщине со дня начала Великой Отечественной войны советского народа, президент отнесся к этому благожелательно. Это было единственное в своем роде большое публичное выступление Гопкинса за все время войны. Тысячи людей, торжественная и волнующая обстановка, свет направленных на трибуну юпитеров… Гопкинс давно избегал появления на подобных многолюдных собраниях. Но президент и его помощник решили, что этот случай нельзя было упустить {25}. Речь Гопкинса, эмоциональная и яркая, оказала большую услугу движению солидарности с народами Советского Союза. Джозеф Дэвис в восторженном письме Гопкинсу 23 июня назвал ее «превосходной». «Каждый ее параграф, – писал он, – был начинен динамитом и проникнут духом борьбы с нацизмом. Это обстоятельство обеспечит ей горячий прием и в России, и в США» {26}. «Я в самом деле очень рад был узнать, – ответил ему Гопкинс, – что Вы нашли мою речь полезной во всех отношениях» {27}. Однако вопрос о втором фронте в речи Гопкинса был преподнесен в чисто общей форме.

17 июля 1942 г. Гопкинс вновь в Англии в связи с началом нового раунда переговоров о совместной военной стратегии на 1943 г. В этот раз, оставляя Вашингтон, Гопкинс знал, чем они кончатся. Позиция Черчилля была ясна, в свою очередь детальные инструкции президента не оставляли никакой свободы для маневра (в случае отказа англичан от высадки в Европе Гопкинсу, Маршаллу и Кингу надлежало согласовать план совместной операции в Северной Африке {28}). На этот раз и Джордж Маршалл был настроен куда более примирительно к доводам английского командования. В довершение всего 24 июля 1942 г. Рузвельт прислал на имя Гопкинса, Маршалла и Кинга телеграмму, в которой уведомлял их о своем решении окончательно отказаться от подготовки вторжения в Европу в 1943 г. и о необходимости выбирать между планом «Джимнаст» (Северная Африка) и военными усилиями на Ближнем Востоке {29}. В тот же день Гопкинс телеграфировал президенту, что стороны согласились на «Джимнаст». Задерживаться в Лондоне не имело смысла, и Гопкинс заторопился домой.