На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

Борисяк же поступил умнее. Выжидая, он сберегал силы своей организации для борьбы на будущее. Штромберг ведь, худо-бедно, но сбивал людей в организацию тоже. Причем — протестующую, а такая толпа сама по себе уже становится революционной.

Борисяк в этом вопросе следовал указаниям Ленина, который еще в 1902 году в своей работе «Что делать?» писал следующее о зубатовщине:

«…в конце концов легализация рабочего движения принесет пользу именно нам, а отнюдь не Зубатовым… Действительным шагом вперед может быть только действительное, хотя бы миниатюрное, расширение простора для рабочих. А всякое такое расширение послужит на пользу нам и ускорит появление таких легальных обществ, в которых не провокаторы будут ловить социалистов, а социалисты будут ловить себе адептов».

Борисяк это понял.

Кобзев не хотел понимать.

А жандармский полковник Сущев-Ракуса не понял обоих.

Что же касается Мышецкого, то он желал сейчас только одного: пусть его оставят в покое.

В эту ночь он не мог заснуть — назрела потребность высказаться до конца. Но под рукой оказался плохой собеседник — Алиса, которая давно уже спала, а он все ходил по комнате и говорил, говорил без конца:

— Нет, нет! Еще никогда я не ощущал с такой ясностью всю свою ненужность, всю ложность своего положения… Пойми же меня! Мы проросли среди умного и доброго народа — словно сорные травы. Мы, как плевелы, опутали всходы злаков… Ну, скажи — разве не так? И, конечно же, нам нужно обновление. Конституция, моя дорогая! Да, да, именно конституция! Подуй свежим ветром — и я первый повернусь к нему лицом…

На следующий день он прибыл в присутствие, исполненный злости и желания свершить что-то необыкновенное, но тут его встретил Карпухин, осунувшийся и как будто хмельной.

— Что у тебя? Зачем ты здесь? — спросил Мышецкий.

— Все пропало, — ответил староста. — Народ воем воет…

— Так что же стряслось в степи?..

Накануне кочевая орда стронулась с места своим древним путем, но напоролась на ограды немецких колоний. Кое-где — в неудержимом стремлении — племя проломило заборы, но больше обошло хутора стороною. Впереди широкой полосой лежали засеянные яровыми земли переселенцев, и орда — тоже полосой — прошла по этим землям, безжалостно потравив и растоптав свежие всходы зеленей. После чего повернула и направилась к берегам озера Байкуль…

— Вы приедете к нам? — спросил Карпухин с надеждой.

— Зачем? Чтобы слышать, как вы там воете? Мне больше нечего делать в степи…

И он отпустил мужика.

Вспомнились слова сестры: «Все рушится, все трещит… Как спасать — не знаю!»

Это был сильный удар по всем планам Мышецкого: он рассчитывал собрать урожай, хотя бы частью его расплатиться с Мелхисидеком — но теперь все пропало. Виноватых искать негде. А киргизы повинны в потраве столько же, сколько повинен и сенат, за двести лет не удосужившийся разобраться в этом вопросе.

— Да воздастся мне! — сказал Мышецкий…

Как и следовало ожидать, Мелхисидек выразил желание повидать губернатора. Сергей Яковлевич, не откладывая дела в долгий ящик, собрался и выехал на подворье.

Преосвященный встретил его любезно.

— Что это ты, князь, — спросил владыка, — с людишками не ладишь? То отсель, то оттель на тебя жалятся… Больно уж резв ты стал!

Богоматерь — с лицом Конкордии Ивановны — смотрела на него из богатой иконы. Мышецкий заметил в глубине комнаты столик, уже накрытый к его приходу, и такая тоска наступила на сердце ему, что он вдруг по-запьянцовски уставился на графины с монашескими наливками.

Мелхисидек был бес догадливый.

— Садись, — пригласил. — Согреши винцом по малости… Может, из покоев белицу Афанасию кликнуть? Она поднесет. Сласть девка кака! Масло, а не девка.

— Не нужно, ваше преосвященство. Не нужно девок. И без них тошно…

Они уселись напротив открытого окна в сад, и густая, как ликер, наливка сразу ударила в голову. Надсадно звенели мухи в покоях архиепископа.

Вспомнилось, как били скотину на салганах: обухом — в лоб и ножом — по горлу. «Вот и меня сейчас так», — подумал Мышецкий, а владыка вдруг ответил на его мысли:

— Ты не томись, князь. Все обскажу по порядку.

— Я внимателен, ваше преосвященство. Исполнен готовности отвечать за все содеянное…

И владыка ткнул его локтем под бок:

— Ты что же это меня, старика, обманываешь?

— Помилуйте, святой отец!

— Зачем ты меня, князь, с султаном решил повздорить? Мышецкий понял, что владыка для начала чешет ему левой рукой правое ухо. И решил затянуть разговор.

— Не совсем понимаю, — сказал.

— Обидел ты меня, князь. Я ведь мужик прямой, а ты здесь схитрил. Нехорошо.

— Извольте объясниться, ваше преосвященство.

— Ты хлеб для насельников получил от щедрот божеских?

— Получил. Премного благодарен.

— А озерцо Байкульское ты дал мне?

— Дал, ваше преосвященство.

— А вот и не дал! Обманул… Да не меня ты обманул, князь. Самого господа бога! Грешно, князь, так-то.

Сергей Яковлевич посидел, подумал: «Огурцов прав: надо бежать отсюда куда-нибудь». Карьера рушилась, это уже ясно и бесповоротно, — и впервые пожалел князь, что тогда, еще в Петербурге, он так легкомысленно выбросил яд из кармана. В тот день, когда убили Сипягина. Вот бы сейчас как раз, вместе с вином, — никто бы и не понял, отчего. Прямо вот здесь, в белых покоях, на страх Мелхисидеку и масленой белице Афанасии. Лег бы — на пол, длинный, длинный…

Конкордия Ивановна смотрела на него из сусального золота иконы — вожделенно и совсем не свято. Кощунствуя в душе, взял князь да и перекрестился на нее: пропади все пропадом!..

— Я, дурак старый, — бубнил владыка обиженно, — поверил тебе, ватагу целую на Байкуль выслал. Думаю, вот и рыбка у нас будет, слава те, господи. А там киргизята вчера берега обсели, рыбку мою ловят. Слово за слово, глядь, уже и сцепились! Такая свара была, что не приведи бог! Двоих-то насмерть в драке поклали…

Мышецкий молчал. Слушал и молчал. Наливки пробовал.

— Хлебушко-то, — сказал Мелхисидек, — вернешь ли?

— Надеюсь.

— Эва! С чего бы это надежды твои?

— Вот осенью. Сейчас нету… Мелхисидек потряс своей гривой:

— Осенью… Да ты глуп, князь! А я по твоей глупости-то и без зерна и без рыбки остался.

Мышецкий шлепнул ладонью по столу.

— Усмирю! — выкрикнул он. — Перепорю всю орду. Байкуль — ваш. А хлеба — нету!

Преосвященный, явно довольный, хлебнул наливки: