Больше чем просто дом - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Несколькими минутами раньше он заметил коротышку-экзаменатора, сидевшего на три ряда впереди, но не только не подсел к нему, а даже не окликнул. Ему хотелось самому испытать все возможные впечатления от этой поездки.

Приехали. Схватившись рукой за поручень, он выпрыгнул из вагона и привычно свернул к широким ступеням, ведущим в кампус. Потом он остановился, поставил саквояж и вгляделся прямо перед собой. Это был обычный для тех мест вечер, очень похожий на тот, когда он держал свой последний экзамен, но почему-то не такой глубокий и не такой пронзительный. Неизбежность стала реальностью, и всюду царила атмосфера принуждения и ветхости. Если раньше высокий дух шпилей и башен будоражил его воображение, рождая мечтательное довольство и молчаливое согласие, то теперь они внушали ему благоговейный трепет. Прежде он осознавал лишь собственную непоследовательность, теперь же он постиг свое бессилие и ничтожество. Едва заметные очертания башен и зубчатые стены зданий проступали сквозь дымку. Он слышал, как лязгает и хрипит поезд, с которого он только что сошел. Отсоединили тягу. Несколько бледных и понурых городских мальчиков безмолвно прошли мимо, и темнота поглотила их. Прямо перед ним, не смыкая глаз, дремал университет. И он ощущал, как усиливается в нем нервное возбуждение, а может, это просто билось его неторопливое сердце?

Кто-то со всего размаха налетел на него в темноте, чуть не сбив с ног. Он обернулся и в дрожащем мутном свете газового рожка увидел коротышку-экзаменатора, его опасливо моргающие горгульи глаза.

— Добрый вечер.

Коротышка помедлил, припоминая.

— А, это вы, вечер добрый! Вечер добрый, такой туман нынче — я вас не сильно ушиб?

— Нет, ничего. Я как раз любовался видом. — Он почти сконфуженно умолк.

— А, наверное, вы представляете себе, что снова стали студентом?

— Нет, просто приехал взглянуть на старые места. Может быть, останусь на ночь. — Ответ показался ему самому каким-то натянутым; интересно, что подумал Горгулья.

— Правда? Я тоже. Мой брат здесь преподает, как вы знаете. Приютит меня на ночлег.

И собеседнику на мгновение вдруг отчаянно захотелось, чтобы кто-нибудь и его «приютил».

— Нам с вами по пути?

— Нет, не совсем.

Горгулья неловко усмехнулся:

— Тогда спокойной ночи.

Что тут еще скажешь? Он провожал задумчивым взглядом неказистую фигуру, которая удалялась, нелепо ковыляя на вывернутых ногах.

Текли минуты. Поезд стоял беззвучно. Многочисленные пятна-тени на платформе расползались, пока не слились воедино, растворившись на темном фоне. Он остался один на один с духом, который должен был властвовать над всей его жизнью, с матерью, которой он пренебрег. Стремительный поток, в который он однажды бросил камень, но слабый всплеск его угас давным-давно.

Он ничего не получил здесь и ничего не отдал взамен. Ничего? Он медленно поднял глаза — все выше и выше, пока не разглядел точку, из которой вырастал шпиль, и, следуя за взглядом, ринулась ввысь его душа. Но густой туман окутывал их обоих. Никогда ему не взобраться на этот шпиль.

Запоздалый первокурсник, громко скрипя клеенчатым плащом, хлюпал по расквашенной тропинке. Голос произнес неизбежную формулу в невидимое окно. Сотни звуков и звучков зашевелились в тумане и наконец дружно навалились на его сознание.

— Господи! — закричал он вдруг и замер, оглушенный звучанием собственного голоса в полной тишине.

Он вскрикнул от нахлынувшего подавляющего чувства полной неудачи. От осознания, насколько он здесь чужой. Даже Горгулья, никчемная, усталая серость, куда прочнее, чем он, вплетался в полотно всей этой системы. Глаза наполнились горячими слезами гнева и бессилия. Чувства несправедливости не было, только глубокая и безмолвная, горькая тоска. Те самые слова, что могли бы очистить его душу, ждали его в глубинах неизвестности, раскинувшейся перед ним, ждали, когда он придет и востребует их, да так и не дождались. А дождь все моросил. Еще минуту он стоял неподвижно, повесив голову и стиснув кулаки, а потом развернулся, подхватил саквояж и пошел к поезду.

Паровоз предупреждающе фыркнул, и кондуктор, дремавший в углу, сонно кивнул ему из другого конца пустого вагона. А он устало рухнул на красный плюш сиденья и прижался горячим лбом к влажному оконному стеклу.

С точки зрения морали в этом рассказе нет ничего поучительного. Он повествует о том, как человек, который два года провел на войне, на два дня вернулся в Англию, а потом снова ушел воевать. К сожалению, это одна из тех историй, которые нужно начать с предыстории, а предыстория состоит всего из нескольких подробностей. Жили два брата — два сына лорда Блэчфорда, они отправились в Европу вместе с первой сотней тысяч добровольцев. Лейтенант Ричард Харрингтон Сайнфорт — старший из братьев — был убит во время какой-то позабытой вылазки, а младший — лейтенант Клэй Харрингтон Сайнфорт — и есть герой нашего повествования. Он был уже капитаном Семнадцатого Сассекского, когда с ним случилось упомянутое происшествие, требующее моральной оценки. Тут важно помнить одну существенную деталь: к тому времени, когда отец встретил Клэя на вокзале Паддингтон и привез в город на автомобиле, сын не был в Англии два года. Стояла ранняя весна 1917-го. Многие обстоятельства послужили причиной случившегося: ранения, повышение по службе, встреча с семьей в Париже, а более всего — то, что ему было только двадцать два и он горел желанием показать своим близким, что полон решимости и неиссякаемой энергии. Однако большинство его друзей погибли, и он с ужасом видел, какая пропасть разверзлась в его родной Англии после их ухода. Но — все по порядку.

Сидя за обедом, Клэй казался себе каким-то нелепым и неуместно угрюмым рядом со своей сестрицей, которая веселым щебетом развлекала всех присутствующих: лорда и леди Блэчфорд, его самого и двух безупречных тетушек. Сначала Клэя слегка покоробили новые штрихи в поведении сестры. Ее манера казалась ему, что ли, слишком громкой, слишком наигранной. И к чему хорошенькой девушке краситься так ярко? Ведь ей всего восемнадцать; обилие помады и румян казалось Клэю совершенно лишним. Конечно, он привык к тому, что его мать красится, и был бы шокирован, появись она с незашпаклеванными морщинами, но у Клары макияж только подчеркивал ее юность. И все-таки он в жизни не видел столь вызывающей раскраски, а в семье у них все и всегда были донельзя откровенны друг с другом, поэтому он сказал ей напрямик:

— У тебя что-то многовато всего на лице.

Он старался говорить непринужденным тоном, и сестрица, ничуть не рассердившись, вскочила и побежала к зеркалу.

— Вовсе нет, — безмятежно сказала она, возвратившись за стол.

— Я полагал, — продолжал брат, слегка раздраженно, — что девушка накрашена в меру, если мужчина вообще не замечает, что она накрашена.