На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

обеим сторонам потока, подбадривая криками его безостановочный, бешеный бег:

Щепочки, щепочки, мчитесь быстрей…

С большим трудом мы протискались в Верхние торговые ряды. Нижняя галерея, боковые балконы, протянувшиеся во всю длину здания, были усеяны людьми. И всюду разноцветные бумажные ленты, кружева, искусственные цветы, детские шары, вихри метели из конфетти и с балкона на балкон перебросы змеевидного серпантина. Здесь, в спертой духоте, еще пронзительнее верещат свистульки, дудки, «тещины языки» и выкрики продавцов:

— Вот налетайте, покупайте! Заместо морского жителя лысый чертик Пуришкевич, вертится, куражится, кувыркается, кочевряжится, не дорого продается… пляшет, скачет, плюется, а народ кругом смеется, всяк ему дивится, для Государственной думы не годится, весел детям для забавы от Красной площади до заставы, нажми пальцем — он запенится, на дурачества не ленится.

Пройдя ряды из конца в конец, мы вышли на Ильинку и стали пробовать, как бы пробраться оттуда к Лобному месту. Это было нелегко. Непрерывной вереницей двигались купеческие и барские экипажи, совершая круг вдоль рядов, мимо Исторического музея, затем, почти у самой Кремлевской стены, от Никольских до Спасских ворот, обогнув Лобное место, снова заворачивали к рядам. Этот круг двигался без остановки. Им никто не управлял, и нужна была большая ловкость, чтобы, выбрав благоприятное мгновение, проскользнуть между экипажами и очутиться среди торговых палаток, на середине площади.

У Лобного места Клавдия купила детский шар и запустила его в воздух. Он поднялся вяло, ветер кидал его из стороны в сторону.

— Помню, когда я была маленькая, наша Груша говорила: «Если запустишь шар и он взлетит невысоко, то счастье твое невысоко по земле стелиться будет», — сказала Клавдия шутя и сделалась грустной.

Мы долго следили за шаром. Он никак не мог добраться до крыш, и когда наконец добрался, то зацепился за какую-то проволоку над крышей Варваринского подворья.

Клавдия еще больше погрустнела.

— Не знаю, отчего мне грустен этот праздник. Общей для всех радости нет. Мне кажется, что эти люди на празднике разобщены больше, чем в будни, у каждого свое деланное весельице, и он его ревниво оберегает от других…

У самых Спасских ворот продавали из клеток птиц «на выпуск». У благообразного мещанина над клетками с птицами на длинном шесте, воткнутом в снег, трепыхал картон с надписью каракулями: «На волю птичку выпускаю при светлом празднике весны».

Я купил синицу. Клавдия открыла дверцу клетки. Птица не решалась сразу выпорхнуть. Препятствий уже не было, сделать бы одно движение — и свобода. Птичка жалась, медлила.

— Чего же она?

— Не верит своему счастью, барышня, — глубокомысленно сказал благообразный мещанин.

Наконец синичка рванулась, полетела, чуть взвившись над толпой, попыталась сделать крутой взлет вверх, но сейчас же камнем пошла вниз. Парень с лицом цвета сырой говядины, стоявший позади мещанина у клеток, вдруг сорвался с места и бросился бежать. Вернулся он быстро, держа руку в кармане. Клавдия захотела купить другую птицу. Но и другая не взлетела высоко. И точно так же парень кинулся бежать туда, куда опустилась птица. И скоро вернулся, так же держа руку в кармане. Мне показалось, что в ладони он зажал пойманную птичку.

— Нет, я не могу так уйти, я еще одну выпущу, — сказала Клавдия.

— Дай-ка, — обратился мещанин к парню, — дайка барышне еще одну птичку, какую порезвее и помашистее.

Парень на минуту скрылся за палатку и вышел с клеткой, в которой — сомненья не было — сидела знакомая нам синица. Клавдия передала деньги мещанину. Я взял птицу в руки, — у нее оказались подрезанные крылья… Далеко ей не улететь, парень или его подручные снова поймают, посадят в клетку и снова продадут «на выпуск».

Мещанин тем временем поучал Клавдию:

— За дарование свободы плененному творенью божьему пресвятая наша владычица богородица посылает благому человеку в этот день такое счастье, что ни тля, ни червь, ни огонь не разрушают.

Я прервал мещанина:

— Вы, дядюшка, мошенник и вор. И уж постыдились бы проповедовать…

Завязался крупный разговор. Нас окружили. Все были возбуждены. Появился городовой. Толпа стала на мою сторону.

— Веди их, городовой, в участок, и парня, и старичишку. Они над божьим обычаем надругались. Настаивайте, господин! — кричали мне люди. — Да смотрите сами не оставляйте их с городовым, до самого пристава ведите, а не пойдете сами — их отпустят… Они все, мошенники, заодно… Идите, идите, господин, не бросайте зря такого дела…

Городовой повел старика и парня, а заодно и меня:

— Идемте и вы для показания.

Мы с Клавдией пошли.

Только за Москворецким мостом мне удалось освободиться. К общему удовольствию — и мещанина, и парня, и городового, — я объявил, что «ради такого праздника я прощаю». Старик поклонился:

— Бог вам воздаст за незлобивость.

А городовой получил «на чаек»: от мещанина — гривенник, от Клавдии — двугривенный. Так кончилась наша с Клавдией прогулка. Мы простились.

Дома, встретив меня, Феня всплеснула руками:

— Святители-угодники! Вернулся! Какую королеву упустил, садовая твоя голова, совсем недавно ведь вспорхнула… И уж на что осаниста, краля, чистая краля! Как открыла я ей, входит и сразу: «Как тебя зовут?.. Вот тебе, Федосья, рупь. Адвокатишка-то твой дома?» А я, хоть и рупь мне дали, а гордо отвечаю: «Адвокатишков у нас нет, а есть Николай Лексеич…» — «Он, говорит, и есть адвокатишка». — «Его, говорю, дома нет». — «Ну и лучше, что такая дрянь в доме не залеживается. Веди меня прямо к твоему распрекрасному жильцу». И снимает драгоценную шубу на невиданном меху. «Нету жильца моего, — говорю я, — нету». — «Что ты врешь, кричит, чумазая…» Не успела это я туда-сюда, а она уже бежит… в один покой заглянет, в другой — нету! «А где же его комната?» — спрашивает. Ну, я показала. «Неказисты, говорит, его покои, не пышно живет-поживает. Вот они, говорит, какие это люди. Чудные». Села на стульчик, смотрела, смотрела кругом. И задумалась. Да как оглянется вдруг на меня: «Ты здесь? Чего за мной подглядываешь, чумазая?» Потом поднялась уходить и пристально меня оглядела и говорит: «Смотрю, какой же ты урод, прости господи, на свет явилась!» И протягивает мне золотой десятирублевик и просит: «Ты, чумазая, возьми деньги, тебе они пригодятся, а заодно и расскажи, какая, мол, милостивая барыня заходила…» Ну, поверишь… с чего сама не знаю, рассердилась я тут на нее, на такую принцессу, — и как это у меня духу хватило, — фыркнула я ей в лицо: «Чтобы я еще и деньги взяла, да еще потом расхваливала вас…» А она мне: «Дура!» — и ушла и ничего мне не наказала вам передать, и не молвила ни «прощай», ни «до