День Восьмой - Торнтон Уайлдер

— А мама здесь?

— Нет, — ответила Констанс. — Она дома. Она никогда не выходит на улицу, и я тоже очень редко. — Они помолчали, не зная, что говорить дальше, но вдруг Конни воскликнула:

— Роджер, да ты стал вылитый папа! Смотри, Софи, верно ведь, он вылитый папа! — И она обняла его крепко-крепко — за двоих.

Бывший мэр мистер Уилкинс (трус и предатель) тоже подошел поздороваться.

— Рад тебя видеть, Роджер. Добро пожаловать в Коултаун.

— Спасибо, мистер Уилкинс.

Шепотом он попросил Софи:

— Покажи мне то место, где ты продавала лимонад и книги.

Она, улыбаясь, показала.

— Ты молодчина, Софи. Иначе тебя не назовешь… А Порки где?

— Вот я, тут.

Друзья обменялись рукопожатием.

— Порки, мне много о чем нужно с тобой поговорить. Только раньше я должен поговорить с мамой, потом, после ужина, хочу пройтись с Софи. Скажи, ты сегодня уходишь на ночь к деду, в горы?

— Нет, буду у себя в мастерской.

Толпа на перроне поредела. Но многие еще стояли кучками, только теперь уже не толкались и не перешептывались, а молча глазели на детей Эшли. «Точно цыплят о двух головах увидели», — подумала Констанс. Но Роджер быстро заставил их разойтись: «Здравствуйте, миссис Фолсом. Как Берт и Делла?.. Здравствуйте, миссис Стаббс… Привет, Фрэнк».

Вчетвером они дошли до Главной улицы. Роджер увидел свет в угловом окне нижнего этажа, в окне столовой. Он все еще не был готов переступить порог «Вязов».

— Порки, будь добр, возьми это все и сложи на крыльце у парадной двери. Примерно без четверти девять я буду у тебя. А теперь, девочки, давайте пройдемся немножко по улице.

Когда они поравнялись с почтой, Констанс сказала:

— Афишу с папиной фотографией уже сняли со стены.

— У меня есть такая. Один мой приятель стянул ее для меня в полицейском участке в Чикаго. Я вырезал фотографию, вставил в рамку и привез маме в подарок к рождеству.

— О, Роджер! Значит, мы теперь сможем поносить у себя папин портрет и никто его не отнимет!

В Чикаго декабрь выдался мокрый; порывистый ветер с озера гнал над городом снежную крупу пополам с дождем. Только здесь, впервые в этом году, Роджер увидел настоящий снег. Белый, чистый, такой, как бывало в детстве. Ему вспомнилось, как Беатриче, дочь маэстро, задала раз отцу вопрос, часто приходивший в голову ему самому.

— Papa Bene (от Бенедетто), отчего это первый снег всегда так красив… смотришь на него, словно музыку слушаешь.

— Попробую объяснить тебе, Биче: первые месяцы нашей жизни нас окружает все белое — белые пеленки, белая колыбелька, в которой нас укачивают, чтобы мы спокойно уснули. Позже нам говорят, что небо — память о детстве — тоже бело. Нас поднимают и носят на руках; мы словно парим в воздухе. Вот откуда берется представление о летающих ангелах. Первый снег нам напоминает ту единственную пору в нашей жизни, когда мы еще не ведали страха. Нет более унылой картины, чем кладбище под дождем, потому что дождь, он похож на слезы; но то же кладбище, укрытое снегом, манит к себе. Воспоминания о другом мире оживают в нас. Зимой мертвые словно спят в колыбели.

— Si, papa. Grazie, papa Bene[74].

Они миновали гостиницу, потом бакалейную лавку мистера Боствика.

— Теперь здесь мастерская мисс Дубковой. Миссис Лансинг арендовала помещение, и Фелиситэ иногда приходит помогать Ольге Сергеевне. А вот мастерская Порки. Видишь, он ее расширяет. А тут жила миссис Кэвено — не так давно ее увезли в Гошен.

Не дойдя до «Сент-Киттса», Роджер повернул назад.

— Наверно, мама заждалась нас, — сказал он сестрам.

Констанс была уже совсем барышня — почти тринадцать лет как-никак, а по росту и больше дашь, — но от всего испытанного в связи с приездом брата (а в его лице и отца тоже) она за эту короткую прогулку словно бы странным образом возвратилась в детство. То и дело дергала Роджера за рукав, за локоть. Она явно не прочь была, чтобы он посадил ее себе на плечи и понес, как когда-то делал по вечерам отец, возвращаясь с работы.

Роджер остановился и глянул на нее с улыбкой.

— Ну, Конни, ты теперь слишком большая, чтобы тебя носить на плечах.

Она сконфуженно покраснела.

— Ладно, я только буду держать тебя за руку.

За горами горы…

Всю жизнь и друзья и враги говорили о ней: «Что-то в этой Констанс Эшли-Нишимура есть детское», «Это глупо, но какой-то стороной своего существа Констанс так и не повзрослела с годами». Во всех ею руководимых кампаниях она делала ставку на пожилых мужчин, как на отцов или старших братьев; безошибочное чутье определяло ее выбор. Были среди них два вице-короля Индии, был последний хедив, были президенты, премьер-министры («Против произвола землевладельцев», «За избирательное право для женщин», «За равноправие женщин в семье», «За урегулирование проституции» — она предлагала создать нечто вроде профсоюза проституток; «За детские глазные лечебницы» — она первая выдвинула принцип профилактической медицины); были миллионеры (какие суммы ей удавалось собирать для общественных нужд, а у самой часто недоставало денег на оплату счета в гостинице). Именно это детское в ней помогало ей выдержать самые трудные испытания — грубость полицейских, оскорбления и враждебные выпады публики. Ее бесстрашие было бесстрашием не взрослой женщины, а маленькой девочки. Прямота и уверенность в себе достались ей в дар от отца и брата. Самые ценные дары — а подчас и самые гибельные — те, о которых даритель не подозревает; они расточаются на протяжении долгих лет в бесчисленных мелочах повседневной жизни — через взгляды, паузы, шутки, улыбки, молчание, похвалы или упреки. Констанс нашла себе в жизни многих отцов и братьев. Нередко она раздражала их, иногда даже приводила в ярость; но почти не было случая, чтобы кто-то из них ее предал…

И вот они наконец подошли к дому. Роджер долго стоял у ворот, глядя на вывеску: «Вязы». Комнаты со столом». Ему вспомнились письма Софи, первый год, проведенный им и Чикаго, день, когда он узнал, что налоги уплачены сполна. Он крепко пригнал к себе локоть Софи.

Они пошли и дом.

— Мама! Роджер уже здесь.

Беата появилась из двери кухни. С минуту смотрела, не узнавая, на юношу, стоявшего посреди холла. Потом вдруг спохватилась, что на ней кухонный передник — это не входило в программу, — и принялась торопливо снимать его, путаясь в завязках. Чувство скованности, физической неловкости, даже страха покинуло Роджера. Он как будто стал выше ростом. Беата Эшли никогда не была хрупким существом, но сейчас, первый раз в жизни, она показалась сыну ранимой, беспомощной, нуждающейся в нем. Ведь, пока с ними жил отец, ему просто не представлялось никогда случая что-либо для нее сделать. Одета она была по-зимнему — в синее шерстяное платье без малейших претензий на красоту или изящество; но все равно — в его глазах она оставалась самой прекрасной женщиной в мире. Он подошел к ней, обнял и поцеловал — полдюйма, на которые он ее перерос, казались ему по меньшей мере двумя футами. Теперь он будет ее защитой, ее опорой. Он стал взрослым.