Заговорщики. Преступление - Николай Шпанов

— Идет! — ответил Черчилль. — Но сначала еще несколько слов. — И он с прежней стремительностью проговорил: — Основательно ли мнение некоторых людей, что на извлечение эффективной частицы урана потребуется несколько лет работы ученых? Верно ли, что цепной процесс может осуществиться только при концентрации большого количества добытого урана в одном месте? Нет ли опасения, что, пустив в ход этот процесс, мы утратим над ним контроль?

— И весь мир взлетит на воздух? — с улыбкой спросил Блэкборн.

— В этом роде.

— Начнем по порядку… — спокойно сказал Блэкборн и пустил кольцо вокруг карандаша вдвое быстрее.

Ответы на вопросы премьера и его новые вопросы заняли больше двух часов. Все стало более или менее ясно. Черчилль убедился в том, что может пустить в ход машину подготовки производства нового оружия. А ученые поняли, что со стороны правительства не будет задержки ни в деньгах, ни в людях.

Черчилль сказал:

— Едва ли не самое важное в этом деле — монополия. С кем бы нам ни пришлось воевать, кто бы ни стал в этой войне нашим союзником, таким оружием должны обладать мы, и только мы. Я хочу, чтобы вы, джентльмены, поняли: подобное оружие не только средство подавления противника, но в не меньшей мере и способ воздействия на союзников. Сейчас я даже не стал бы решать, что важнее и что труднее.

— В области науки нет и не может быть монополии, — ворчливо возразил Блэкборн. — Наука всегда двигалась вперед и всегда будет двигаться только благодаря обмену знаниями между народами всего мира. Нет изолированного знания. Его нельзя запатентовать.

— Но его можно скрывать.

— Чтобы топтаться на месте? — презрительно выговорил Блэкборн.

— Нет, чтобы обогнать других! О том, что немцы работают в этой области, вы знаете сами.

— И мы немало почерпнули у них, — заметил Линдеман.

— Наша разведка постарается, чтобы вы и дальше могли это делать. Но приложим же все усилия к тому, чтобы немцы не могли почерпнуть у вас ни иоты.

— Нам могло бы помочь общение с русской наукой, — сказал Линдеман.

Черчилль испуганно взмахнул рукой:

— Вы в своем уме?! Сегодня мы деремся с немцами, почем вы знаете, с кем мы будем драться завтра?

— Кажется, я вас понял, — ответил Линдеман и в раздумье закивал головой.

— Если вы хотите непременно общаться с русскими — валяйте. Но так, чтобы выудить от них все полезное, не дав им ни крупицы своего. Дезориентируйте их, путайте, мешайте им. Помните: Россия — вот наш враг номер один.

— Я вас понял, — повторил Линдеман.

— А я не понял и не желаю понимать, — резко проговорил Блэкборн. — Мы хотим победы над Гитлером и должны объединить свои усилия со всеми, кто хочет того же.

Черчилль остановился напротив Блэкборна, хмуро глядевшего на вращающееся, словно заколдовавшее его кольцо на карандаше.

Несколько мгновений премьер пытался поймать взгляд ученого. Но тот сидел насупившись, не поднимая глаз, прикрытых кустами косматых бровей.

Сдерживая раздражение, закипавшее в нем против этого не в меру спокойного и самоуверенного старика, Черчилль деланно–спокойно проговорил:

— Давайте раз и навсегда разделим функции: наука — ваша, политика — моя.

Блэкборн, попрежнему не глядя на него, проворчал:

— Я хочу знать, ради чего работаю.

— Ради спасения Англии! — внушительно проговорил Черчилль.

— Это уже цель, — согласился Блэкборн. — Если я буду в этом уверен…

— Не сегодня — завтра немцы убедят вас в этом, — сказал Черчилль.

Тут Блэкборн, кажется, впервые оторвал взгляд от колечка, чтобы вопросительно взглянуть на премьера. Но тому уже не пришлось пояснять своего загадочного заявления — телефон возвестил о прибытии нового гостя.

Черчилль поспешно проводил ученых в дверь, противоположную той, в которую через минуту, устало шаркая подошвами, вошел шеф. Черчилль пошел ему навстречу, протянув обе руки. На дряблом лице премьера появилась было радостная улыбка, но тотчас же и сбежала, едва он вгляделся в черты гостя.

— Вы не в своей тарелке? — озабоченно проговорил Черчилль.

— Если бы можно было заставить колесо жизни вращаться в обратную сторону, все пришло бы в полный порядок.

— Как часто у меня появляется подобная мысль! — с напускной грустью сказал Черчилль. — Но на мою бедную голову свалилось слишком много дел, чтобы оставить ей время для подобных пессимистических размышлений. Хорошо, что движение времени становится заметно только тогда, когда встречаешься со сверстниками.

— Вы никогда не отличались способностью говорить комплименты, сэр, — с кислой улыбкой ответил шеф.

— Но сейчас вы увидите: уже самое приглашение сюда сегодня является высшим комплиментом, какой вам может сделать премьер правительства его величества… Думаете ли вы, старина, что король поставил меня за руль для того, чтобы привести наш корабль к крушению?

Шеф сделал слабое движение протеста:

— О, сэр!

— Я того же мнения: Уинстон Черчилль мало подходит для роли факельщика империи, а?

— Странно говорить на эту тему, сэр.

— Мы вступаем в трудную полосу, старина. Чертовски сложный фарватер.

— Но руль в достаточно крепких руках, мне кажется.

Черчилль вытянул короткие руки с мясистыми, перетянутыми многочисленными складками ладонями, словно подтверждая слова собеседника.

— Плавание тоже не из легких, — сказал он.

— Да, наших начали крепко бомбить под Дюнкерком.

— Ничего, пусть побомбят, — небрежно проговорил Черчилль. — Иначе создалось бы впечатление, будто мы отлыниваем от войны.

— Потери увеличиваются с каждым днем…

— Тысячью меньше или больше — разве в этом дело, когда происходит такое… В Кале нам пришлось пожертвовать лучшими полками…

— Говорят, из Кале удалось эвакуировать едва тридцать человек из четырех тысяч?

— Этого требовал престиж Англии. Мы не можем ставить под подозрение наше желание сражаться с Гитлером.

— Донесения Гарта говорят о том, что он готов поддержать этот престиж. Его удар на юг может спасти положение…

Заметив, что Черчилль сумрачно молчит и брови его все больше хмурятся, шеф неопределенно закончил:

— Так говорят военные.

— Все это, конечно, так… — неторопливо ответил Черчилль. — Но кто поручится за то, что Франция поймет, откуда пришло спасение?.. И не кажется ли вам, что, встретив чересчур сильное сопротивление на западе, Гитлер потеряет охоту драться на востоке и что все мы завязнем в битве на годы, к удовольствию России?

— Да, обжегшись о стакан, боишься браться за кружку.