Шехерезада - Энтони О'Нил

— На что?

— …на скакунов, — выдавил монах, виновато признавшись в своем любопытстве.

Гарун вздохнул, ничего не добившись.

— Знаешь царя Шахрияра? — задал он прямой вопрос. Теодред кивнул.

«Он верит в пророчество».

— Ты когда-нибудь раньше встречался с ним?

Монах сморщился, стараясь понять смысл вопроса, и отрицательно покачал головой.

— Тогда зачем пришел в Багдад?

«По воле Аллаха».

— Пришел спасать жену царя, с которым никогда не встречался?

— Пророчество, — серьезно пробормотал Теодред в качестве объяснения.

— Но зачем ты проделал столь дальний путь?

«Так было надо».

Гарун не нашел возражений:

— Говоришь, что пророчество древнее? Когда оно было написано? «За пятьсот лет до Рождества Христова».

— Откуда знаешь?

— Знаю, — кивнул Теодред.

— Откуда?

— Пророчество… — вымолвил Теодред.

— Ну?

— …говорит правду.

Недоверие явственно обижало монаха. Гарун устыдился, но все-таки попросил снова показать пергамент, чтобы рассмотреть хорошенько. И вновь, взяв его в руки, почувствовал, что сомнения развеялись. Старые чернила, древняя каллиграфия, точность фраз были чересчур ощутимы. Он смущенно прокашлялся и подтвердил:

— Похоже… настоящий.

«Слово есть Бог», — написал Теодред.

Гарун протянул ему другой лист бумаги, поскольку монах, привыкший к экономии, изо всех сил старался уместить ответы на одной странице.

— Почему пергамент обуглен?

«На Капитолийском холме был пожар. По Божьей воле рядом нашлась вода».

— Другие фрагменты остались?

Теодред кивнул.

— Много?

— Один, — ответил монах.

— Где он находится?

«В Катании. Под огненной горой».

— Что в нем сказано? Еще что-нибудь о Городе Мира?

Теодред уронил перо.

— Ну? — настаивал Гарун. — Что там сказано? Говори, если знаешь.

Губы Теодреда буквально свело судорогой.

— Отвечай, — с тревогой приказал Гарун. — Я — повелитель правоверных.

Теодред подхватил перо, макнул в чернильницу, поднес к бумаге дрожащей рукой и вывел ужасный ответ:

«Халиф не пожелает знать».

Гарун поверил, и его охватила холодная дрожь. Он отпустил монаха с подаянием монастырю, мрачно простоял на месте почти целый час, читая и перечитывая неразборчиво исписанные страницы, и снова позвал писца.

— Перестань трястись, — бросил он. — Я хочу, чтобы ты постоянно был рядом со мной. Записывал чернилами каждое мое слово и дело.

— Разумеется… разумеется, о повелитель, — промямлил писец, отыскивая свое перо.

— Начни с перевода вопросов. Какие приняты меры для охраны палаты Анналов?

Писец, старательно записывая, кашлянул:

— Не понял, о повелитель?..

— Записи хранятся в палате Анналов, не так ли?

— Именно так, — подтвердил писец. — Все записи, отчеты, финансовые счета, путевые заметки, сведения об инвентаризации, со времен аль-Мансура.

— И никто не предвидит пожара? Что в таком случае будет с бесценными документами?

— К палате специально проложена отводная канава от канала Кархайя, — с гордостью сообщил писец, — у дверей всегда стоят бочки, полные воды. Снаружи постоянная стража. Документы в абсолютной безопасности, если не случится крупной катастрофы.

Гарун постарался изобразить, будто это произвело на него впечатление.

— Вот как?

— Так, о повелитель.

— Тогда давай отправимся с тобой в палату, где я сам впервые просмотрю документы.

Писец не смог скрыть удивления.

— Сейчас? — переспросил он.

Гарун бросил на него сверкающий взгляд:

— У тебя есть более важное дело?

Писец онемел. Была уже глубокая ночь, собратья-писцы в отведенных им помещениях приблизительно в это самое время начинали в темноте играть в слова, убаюкивая друг друга. Но возражать возможности не было. Определенно, халиф был одержим очередным своим знаменитым капризом.

По правде сказать, после общения с Теодредом у Гаруна возникла новая вдохновенная концепция расплаты, бескомпромиссного признания своих грехов, которая сразу же захватила его. Он вдруг осознал, каким хочет запомниться — беспристрастным и милосердным правителем, столь великим, что лишь история достойна судить о его худших и лучших качествах. Он увидел единственный выход: примириться со своим наследием без трепета, без уклончивости, честно, как настоящий мужчина. Темное прошлое воспринималось почти с гордостью, и он решил признать его ради правильной самооценки. Поэтому в полуночном аль-Хульде он впервые задумался о сохранности в палате Анналов свидетельств для будущих поколений.

В сопровождении дворецких и стражи направился к сокровищницам Круглого города через затмившие лунный свет Золотые Ворота, на вершине которых бронзовый всадник решительно указывал в сторону Красного моря. Стоявший на посту стражник разом встрепенулся, поспешно отворил огромные медные ворота. Гарун вместе с писцом вихрем пронесся мимо него, прочие остались ждать за стеной, обмениваясь вопросительными взглядами.

В палате Анналов со сводчатым перекрытием рядами стояли полированные письменные столы, книжные шкафы из драгоценного дерева, заполненные свитками, фолиантами, каталогами, скрижалями, томами, старательно расставленными на полках. Писец торопливо зажег фитили пары ламп в защитных абажурах, и Гарун бросил взгляд на полупустой отдел, где хранились свидетельства его царствования — хроника событий, анекдоты, беседы, наблюдения, каждое его слово и дело, записанные на бумаге и пергаменте. Дуню на мгновение отделилась от тела, как бы глядя на себя со стороны. Наугад вытащив страницу из еще неразобранной стопки с описанием прошедшей недели, он почти ничего не понял. По всей видимости, это была запись первой беседы с Теодредом и курьерами, доставлявшими выкуп, но, внимательнее присмотревшись и сравнивая с воспоминаниями, халиф едва узнал собственные слова. Прерывистый, неестественный разговор, лишенный всяких сомнений и непонимания. То и дело встречались связки и пропуски, тут и там попадались краткие замечания, которых он, безусловно, не высказывал.

— Что это такое? — окрысился Гарун на писца, сверкая глазами. — Вообще все неверно записано!

— Перед отправкой на хранение записи тщательно редактируются, — объяснил писец. — Проясняются и уточняются.

— Тут написано то, чего я никогда не говорил!