Угодило зёрнышко промеж двух жерновов - Александр Исаевич Солженицын

Но кого я ласково люблю – это койотов: зимой они часто бродят по нашему участку, подходят и к самому дому и издают свой несравнимый сложный зов: изобразить его не берусь, а – очень люблю.

Однако все эти шумки и звуки только выявляют нашу «удивительную, упоительную, сосредоточенную тишину», как однажды записала Аля. Она углубляется в работу с такой же страстью, как и я: только бы не помешали! Не вмиг, но быстро и уверенно она освоилась и устоялась с непривычным бытом жизни не городской, как всегда вела, а на лесном отшибе: свои особенности, потребности, задачи и границы возможного.

Нам с Алей легко разговаривать: понимаем в четверть слова, или даже только по малому движению, по выражению лица и без траты слов на очевидности, на повторы. А что говорится – то движет вперёд, что-то новое добавляет, или причину задуматься.

______________

Из первых забот Али на новом месте была школа для Мити. Знакомые наши русские эмигранты в Америке все единогласным хором с ужасом остерегали Алю против общей американской школы: там будто – сплошное невежество, никаких серьёзных знаний не дают, зато полная расхлябанность, непочтение к учителям, – и, если есть хоть малейшая возможность, детей надо отдавать только и только в частную школу. (Хотя оказалось впоследствии: страшная эта картина относится, и не сплошь, к школам крупных городов, а к деревенским – лишь отчасти.) Именно в Новой Англии частных школ больше, чем где в Штатах, и многие – действительно высокого уровня. С началом учебного года уехал Митя в такую школу. Московский школьник неизнеженного воспитания, он в 12 лет должен был изучить в Швейцарии немецкий (по пути подхватил и местное наречие «швиц»), а едва освоясь – теперь вот в Америке, с 14 лет – английский. Для подростка сами эти скачки были нелёгкой ломкой, но к языкам он был ярко способен. Не только для малышей, обожавших старшего брата, но и для нас отъезд его был чувствителен: общительный, быстрый, он с первых вермонтских дней был нашим главным мостом к округе. Но все каникулы – а их много в американской школе – он проводил дома, успевал помочь маме и бабушке, и здешнюю среду освоил великолепно: с самыми свободно-демократическими привычками, опытом намного превосходя местных сверстников, ещё и при мобильности характера, Митя легко вошёл в здешний мир, привлёк всеобщую любовь и даже почитание от молодняка: какой-то резкой удивительностью и широтой своих поступков. За чужака никто его и не считал.

С детства влюблённый в моторы, всё свободное время в сборке-разборке, Митя в 17 лет поступил в Бостонский университет на отделение инженеров-механиков. А в конце первого семестра, в декабре 1979 в Бостоне, четверо студентов, Митин друг за рулём, попали в аварию, и самые тяжёлые ранения получил Митя: повреждены глазной и лицевой нерв, ухо, да сама жизнь была под угрозой, десять дней и ночей Аля просидела при нём в бостонском госпитале. Спустя полгода лицевой нерв восстановился, а природное Митино здоровье и жизнелюбие помогли ему вернуться к безущербной активности. Но после этой аварии у Али долго сохранялась боязнь, ожидание какой-то внезапной новой беды.

А у малышей – своя жизнь. Они зримо росли и крепли – первые годы на нашем участке, как в русском заповеднике. Аля ежедневно читала им вслух – стихи, прозу, давала стихи на заучивание и диктанты (раздельно по возрасту). Руководила их собственным чтением (свою большую библиотеку она привезла из Москвы почти целиком), но они и сами уже направленно выбирали для себя. Разумеется, тут были и Дюма с Жюль Верном, но и русская классика, и Ахматова, и Пастернак. Воспитанные на русском стихе, уже изрядно зная наизусть, малыши давали «концерты» чтения для приезжавших к нам русских и иностранцев – четы Струве, четы Шмеманов, отца и сына Климовых, семьи Штейнов, Гайлера из Швейцарии, американцев Томаса Уитни, Гаррисона Солсбери, Хилтона Крамера, Яниса Сапиета из Лондона и других. Говорится «уединение», на самом деле к нам частенько приезжали то одни, то другие, и новые знакомые по вермонтской округе, а летом часто кто-нибудь жил в «гостевом» домишке.

А ещё – несколько раз по полгода – приезжала к нам из Цюриха всё та же русская старушка Катерина Павловна – не в силах расстаться со своими уехавшими любимцами. Её присутствие в доме добавляло детям насыщения русскими обычаями, обязательной лепкой пельменей всей семьёй и сочным сибирским языком.

С Ермолаем – Игнатом, соединённо, я вёл алгебру и геометрию и, не спуская строгости оценок, получал от них ответы и контрольные только на 5 и 4. Игнат проявлял большую прирождённую способность и не раз во время моего объяснения задавал опережающий проницательный вопрос, клонившийся к продолжению, развитию изложенного, – то есть к материалу следующего урока. Со Стёпой я повёл математику позже, отдельно, по уплотнённым темпам, преодолевая ту его мечтательную рассеянность, которая в детстве у него тревожила нас, – зря тревожила, ибо была предвестием его глубокого вдумывания в мир. – А физику я повёл с ними тремя сразу вместе – и удалось. Тогда – и астрономию. Вот стало им от 7 до 10, и в конце августа, когда ещё тепло, но уже рано выступает звёздное небо, водил их с горы и мимо пруда на единственную у нас открытую полянку, откуда можно было видеть распах звёзд. Там разглядывали и запоминали созвездия и элементы математические, основные линии на небесной сфере, которые в другой день показывал на доске. Созвездия втягивали жадно. Стёпа запоминал лучше всех, и альфы созвездий. (Он и в географии был более чем успешен: обогнав братьев, да и родителей – вот уже знал наизусть все страны мира, все столицы, все флаги, – и все же полторы сотни миниатюрных флагов собственноручно изготовил, развесил на стене.) А Игнат поражён был Алголем – «звездой дьявола» (за переменную яркость)[242] – и жаловался маме, что ему теперь страшно ложиться спать.

Тем временем мальчики всё больше становятся книгочеями, каждый по-своему. Шекспира наши сыновья узнавали сперва по-русски, и Стёпа в восемь лет был заворожен «Гамлетом», читал и перечитывал, Ермоша глотал исторические хроники Шекспира, эта страсть останется у него навсегда, Игнат кинулся на исторические же драмы Алексея Толстого. К десяти годам Ермолай, точно как я, упивался «Войной и миром». И, к особой радости Али, изрядно рисовал – головы, пейзажи.

В девятнадцати милях от нас в Нью-Хэмпшире, в городке Клермонт, – есть православная церковь. Службы – по субботам и воскресеньям. Наши ребята всегда там прислуживают за литургией, Ермолай уже и читает Апостол. Служба – вся по-английски, с одной-двумя ектеньями по-церковнославянски (прихожане по большей части – дети и внуки «экономической» эмиграции начала века, из западных русских областей). Отец Андрей Трегубов