На линии огня - Артуро Перес-Реверте

– Выбрось из головы то, о чем думаешь сейчас, – говорит она. – Думай о чем-нибудь другом – отвлекись.

Пато смотрит на нее удивленно:

– И как же это сделать?

– Опыт помогает. А у тебя он имеется.

Девушка печально качает головой:

– Да, я видела и раньше, как гибнут люди… Но чтобы так… подруга… у меня на глазах – еще никогда.

– Я знаю, что это такое. Была – и вдруг нет ее.

Пато закрывает глаза, и воспоминание накрывает ее как яростная волна: изуродованный Минго, рассеченный на два красноватых бахромчатых обрубка… засыпанная землей Валенсианка, из тела которой через отверстия, проделанные полудюжиной осколков, неудержимо уходит жизнь… и она сама, Пато, пытающаяся голыми руками заткнуть эти дыры… теплая кровь, ручьями текущая между пальцев… невидящие, медленно тускнеющие глаза умирающей подруги. С каждой секундой слабеет и пресекается неровное хриплое дыхание, и вот, перейдя в придушенный стон, гаснет в замершем теле, которым теперь владеет смерть.

– Хоть бы все это было не зря, – угрюмо бормочет она.

– Разумеется, не зря, – убежденно отвечает Экспосито.

– Это было… Это было так внезапно… Мне все кажется, вот поверну сейчас голову – и увижу ее где-то рядом… Услышу ее смех… И бедный Минго…

– Да. Жалко его.

Пато курит медленно, глубоко затягиваясь. Солнце – далекий красный диск с уже усеченным основанием – касается линии горизонта.

– Странные штуки вытворяет война… – говорит она. – Неужели это я – барышня из среднего класса, которая стучала каблучками, торопясь на службу, ходила в кино или на танцы в ресторанчиках на Каса-де-Кампо. Которая выбирала себе наряды, красила губы, выщипывала брови…

– А потом оказалась здесь?

– Да, а потом оказалась здесь. И под ногтями у меня – кровь Валенсианки. Не то что ты…

Она осекается, спохватившись, что зашла слишком далеко. Ведь перед ней не кто-нибудь, а сержант Экспосито. Вот уж кто не годится для излияний и откровений.

– Ну продолжай, не робей.

Это сказано совсем иным тоном, какой привыкла слышать Пато. Сержант говорит чуть расслабленно. Или безразлично. Не так резко, как обычно. Впрочем, назвать эту манеру дружелюбной было бы явным перебором.

– Не то что ты, которая будто высечена из камня, – договаривает она.

На лице Экспосито – почти угроза.

– Я произвожу такое впечатление?

– Да.

– Московский подходец?

Пато медлит с ответом, но наконец решается:

– Ну, нечто такое…

– А это хорошо или плохо?

– Не знаю. Думаю, для нашего времени – скорее хорошо. Или, по крайней мере, полезно. И я тебе завидую.

Экспосито кивает, не произнося ни слова. Она глядит на садящееся солнце, и красноватые блики ложатся на ее костлявое изможденное лицо.

Когда-то у нее был муж, думает Пато. И она его тоже потеряла.

– Какой он был? – отваживается она.

И к ее удивлению, Экспосито отвечает немедленно, так, будто ждала, что она спросит:

– Красивый. Сильный.

– Фотографии его нет у тебя?

– Нет.

И снова смотрит на Пато ничего не выражающим взглядом. Однако от солнца глубина темных глаз осветилась искоркой интереса.

– А у тебя – твоего?

– И у меня нет, – лжет Пато. – И он был не вполне мой… Не успел стать моим. Война его увела, а куда – не знаю.

– Теруэль, мне помнится?

– Да.

Пу-ум-ба. Недалеко от гребня высоты с грохотом рвется мина, поднимается туча пыли. Обе связистки смотрят в ту сторону и еще сильней съеживаются в выемке между скал, которые защищают их. Экспосито протягивает руку, молча прося почти полностью выкуренную сигарету, коротко затягивается и возвращает окурок.

– Мой муж был на удивление мягким и нежным человеком, – говорит она, выпустив дым. – И чуть ли не единственным в «Артес-Графикас» сочувствующим партии… В день фашистского мятежа мы бросились в казармы Монтаньи, хотели отбить ее у военных. Те выбросили белый флаг, подпустили нас вплотную, а потом открыли огонь… И многих убили. И тут он стал неузнаваем. Когда франкисты сдались, их собрали на внутреннем дворе, и он первым начал расстреливать их одного за другим… Одного за другим, словно сошел с ума. Стрелял им в голову. И я шла с ним рядом и делала то же самое.

Она замолкает. Замирает. Лицо ее бесстрастно. Поднимает руку к лицу, но на полпути останавливает, роняет ее на колено.

– Я помню запах крови… Трупы, лежащие вповалку… И пахло кровью.

Повисает долгое молчание. Ошеломленная Пато гасит окурок. Она не решается открыть рот.

– После этого он целый день не выходил из дому, рта не раскрывал, не вставая, лежал в кровати, слушал радио, – нарушает молчание Экспосито. – А наутро сказал, что уходит в сьерру останавливать фашистов. Я ответила, что пойду с ним, и мы ушли. С ополченским батальоном в составе колонны Галана…

Она резко обрывает себя. И поворачивается к Пато.

– Что смотришь?

– Ты всегда была молчуньей, товарищ сержант… Я и представить себе не могла…

Экспосито окидывает ее задумчивым взглядом:

– Возможно.

После чего отряхивает штанины комбинезона, привстает, стараясь не попасть под одиночный выстрел, и берет свой автомат.

– Мы должны были вернуться в Аринеру, но майор Гамбоа сказал, что сегодня нельзя. Что мы можем нос к носу столкнуться с франкистами. Велел провести ночь здесь и, если не будет атаки, спуститься на рассвете, благо будет видно, куда ставить ногу.

И делает движение, словно собираясь подняться, но остается сидеть. Сидит с автоматом в руках и смотрит, как исчезает последний отблеск солнца.

– Мы контратаковали на Альто-де-Леон, – внезапно говорит она. – Я шла рядом с мужем. Мы лезли вверх, и рвения у нас было больше, чем умения, а фашисты били по нам со склона. Среди нас были и другие ополченки – почти все сопровождали своих мужей или любовников. Я вдруг потеряла своего из виду, обернулась, стала искать его глазами… И увидела его в нескольких шагах позади – он лежал вверх лицом и был еще теплый. Пуля разорвала ему сердце.

Она замолкает, глядит на Пато и улыбается – впервые за все это время. Никогда прежде та не видела у нее на губах улыбки. Улыбка эта – задумчивая, страдальческая и печальная – на миг возвращает сухим и жестким чертам ее лица былую красоту.

– Ему – и мне, – договаривает Экспосито.

Потом вешает автомат на шею, пожимает плечами:

– Я, товарищ, не всегда была такой, как сейчас. Ни с тобой, ни с самой собой… Такими не рождаются, а становятся – в свой срок.