Мобилизованная нация. Германия 1939–1945 - Николас Старгардт

При фрагментарной слежке в городках, городах и на железной дороге глаза у полиции в сельской местности и вовсе разбегались. Власти, как правило, просто не видели происходившего на селе, хотя и хотели поставить под контроль торговлю, но опасались применять силу в области экономических установлений. Среди факторов, ограничивавших действие законов в деревенских общинах, нельзя не отметить нехватку персонала. К началу войны во всем Вюртемберге было всего пятнадцать жандармов. Трудно контролировать цены и торговлю с таким количеством людей, особенно с учетом сокращения их числа, и прежде всего после 1941 г., когда на Восточный фронт приходилось посылать все новые и новые пополнения. Сотрудники вспомогательной полиции, заменившие отправленных на фронт опытных жандармов, оказывались не в состоянии должным образом вести расследования, поэтому отправляли горы дел прямо в карательные органы, где персонала тоже не хватало, причем чем дальше, тем больше. К середине 1942 г. случаи нарушения запретов военной экономики сделались преимущественными предметами рассмотрения в особых судах, при этом лидерство принадлежало незаконному забою скота. И все же полиция и прокуроры зачастую воздерживались от доведения дел до суда, часто заменяя суровые наказания более мягкими, поэтому нарушители отделывались предупреждениями или внушениями вместо тюремного срока[600].

В ноябре 1942 г. выездная сессия особого суда Штутгарта отправилась в Роттвайль рассматривать дело о незаконном забое скота, в чем оказались замешаны бургомистр, его 17-летний сын, сотрудник полиции и староста местных крестьян, выступавший в двойной роли – очень удобно – еще и местного инспектора по мясозаготовкам. Четырех фигурантов обвиняли в систематическом предоставлении заниженных данных о весе забитых животных, преимущественно свиней. Инспектор по мясозаготовкам пользовался обычным приемом: записывал вес сначала без учета массы головы, а когда ее затем опять прибавляли, равный по весу голове кусок мяса благополучно списывали. Скрыть факт забоя свиньи или теленка на ферме почти или вовсе не представлялось возможным: на разделку туши уходил почти целый день, причем все это время она висела во дворе, где соседи могли ее увидеть. Потому оказывалось куда проще занизить массу, чем удержать в тайне сам факт забоя. В распоряжение особого суда Штутгарта за период с ноября 1939 г. по октябрь 1941 г. поступили данные о 227 подкрепленных свидетельствами случаях, суммарное количество исчезнувшей свинины по которым составило 3000 килограммов. После октября за взвешивание взялся полицейский инспектор, в результате чего обманул заготовителей на 1170 килограммов свинины за временной отрезок в шесть месяцев – до ареста в марте 1942 г. Как официальное лицо, ответственное за регистрацию случаев забоя скота, бургомистр умышленно покрывал хищения, используя для бумажной работы несовершеннолетнего сына. Юношу оправдали на том основании, что он лишь выполнял распоряжения отца, всех трех взрослых подельников признали виновными.

Герман Кухорст, председатель особого суда Штутгарта, пользовался репутацией человека свирепого. Всего за считаные дни до рассмотрения данного дела несколько человек в Штутгарте лишились голов как раз за нарушение военных декретов в сфере экономики, а месяц спустя за незаконный забой скота и «прочее мошенничество» подвергся казни 60-летний мужчина. В Роттвайле же, однако, Кухорст проявил невиданную мягкость, приговорив преступников к довольно скромным тюремным срокам: сотрудник полиции получил десять месяцев, крестьянский староста – восемнадцать, а бургомистр – как самый старший в иерархии – два года. В апреле 1942 г. Гитлер в рейхстаге публично журил стражей закона за излишнюю мягкость, что отчасти может объяснять беспощадное применение смертной казни в главном городе региона Штутгарте. Между тем в глубинке вроде Роттвайля мягкость правосудия не рисковала привлечь особого внимания верхов. Судом двигали довольно сильные мотивы – риск вызвать антагонизм со стороны целой сельской общины казнями ее верхушки. Судьи написали в приговоре: «Никто из них [фигурантов дела] не пожелал положить конец укоренившейся вредной практике, чтобы избежать конфликта и ссор с фермерами своей общины». Эти люди «находились – как члены маленького землячества, в котором все знают всё [что происходит] и где они связаны между собой в большинстве своем кровными или брачными узами, – в сложном положении при попытках выполнять свои обязанности из-за наличия конфликта интересов»[601].

Подобную куртуазную обходительность при проведении в жизнь постановлений правительства и столь значительное смягчение драконовских мер, несомненно, не стоит считать чем-то необычным в сельской местности области Вюртемберга. При пронизывавших все деревенские общины многовековых родственных связях влезать в дела местного крестьянства Юго-Западной Германии казалось весьма сложным и хлопотным. Не забывая о том, что местные представители партии и государства являлись в первую, и главную, очередь членами своих общин, судьи понимали: если не найти смягчающих обстоятельств и не проявить снисхождения, режим рискует потерять все влияние в сельской местности. Представлялось куда проще договориться, чем воевать с общинами, столь громко восхваляемыми как опора политики национал-социализма, как «его плоть и кровь»[602].

Тот факт, что крестьяне сохраняли способность выполнять разнарядки и имели достаточно излишков для сбыта на черном рынке, говорил в пользу доводов СД, предлагавшей изыскивать способы поощрения фермеров в качестве средства стимулирования сельскохозяйственного производства. Именно такой подход столь успешно продемонстрировали власти Дании. Однако Министерство продовольствия отвергло эту стратегию, считая систему фиксированных цен и квот сдачи продуктов гарантией против гипертрофированной инфляции и голода в городах по образу и подобию Первой мировой войны. Проявляя терпимость к широко распространенным, хотя и скромным по масштабам деятельности, сетям черного рынка в сельской местности, полиция и суды, когда квоты соблюдались, молчаливо закрывали глаза на становление небольшой нелегальной экономики, которая стимулировала рост производства. На практике режим мог выигрывать от подобного развития событий, не будучи обязанным признавать все расширявшуюся пропасть между заявлениями и действительностью[603].

Лица, ответственные за распределение продовольствия и рационирование, находились в наиболее удобном положении для манипулирования и махинаций, но не в рамках одного швабского села, а в масштабах оккупированной Европы. Установить степень размаха широких операций черного рынка труднее, чем нехитрый товарообмен между соседями, но начертить общие контуры возможно. В Варшаве выпечка и продажа белого хлеба запрещалась немецким указом еще от 23 января 1940 г., но тем не менее его продолжали открыто выставлять в магазинах и на прилавках рынков, где сами немцы покупали его для себя. Флотилии грузовиков, ежедневно доставлявшие пшеничную муку в пекарни, заправлялись бензином с находившихся под контролем немцев складов по накладным, получаемым от коррумпированных чиновников в военной и гражданской администрации.