Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

каждого из нас перед лицом другого, несмотря ни на какую близость, влюбленность, привязанность и ее теоретические обоснования.

– Я не могу, не могу собирать этот гребаный экскаватор! – кричу я на пике раздражения, хотя на самом деле не могу другое – довалять в пароварке плов, который никому не нужен: Самс заболел, гостей пришлось отменить, муж слился играть, но мясо куплено, а значит, должно быть нарезано вместе с морковью и луком, которые я чищу уже не первый час, потому что меня то и дело дергает, как джинна из бутылки, тот, кому я не могу объяснить, чего ради я бросила его так надолго – я и себе этого сейчас не объясню.

Накануне я с тем же пустым пылом собирала с пола рассыпанный рис, за которым специально ездила на рынок. «У тебя столько игрушек, зачем, ну зачем тебе мой рис?» – исступленно вопрошала я, с досады сломав кухонную лопатку. Тут же в мессенджере выяснилось, что рис в самом деле лежал на полу с того дня, когда я его привезла с рынка. Муж это ясно видел, но, значит, принял за дивный новый порядок вещей. Самс растягивает губы в перевернутую квадратную скобочку – он расстроен, что я расстроена, он жалуется мне на меня. Я чувствую, как он возится за моей согнувшейся над полом спиной. Оглядываюсь – и он принимает это за возвращение меня прежней и начинает прятаться и выглядывать из-за моей спины. Я успокаиваюсь, пишу мужу, что зато получилось пособие по мелкой моторике, и философски добираю рисинки. Две Самс добывает с ковра сам и подкладывает мне в тарелку.

Я не могу, не могу больше сиситься тут, как стойловое животное, как будто в доме есть больше нечего, и хватит чесаться, и ох – доперев опять до вершины раздражения, я сбрасываю Самса с груди. Первые полмига мне кажется, что ему все равно: улегся лицом вниз, не слышно его и не видно, хоть бы пальцем шевельнул. Но вдруг доходит, что это он рыдает беззвучно, беспробудно. Когда я поднимаю его и поворачиваю к себе, чтобы в этом убедиться, то слышу одно только слово, но сказанное тем отчаянным, молящим, раздавленным тоном все потерявшего человека, который впоследствии обломает мне и первую попытку завершить ГВ. «Си-ся, си-ся», – молит Самс, и меня пронзает душевная боль: как могла я забрать у него то главное, которое он ни на что пока не променяет?

Куда менее очевиден его запрос, когда он тычется мне в ноги, пока я, переминаясь от усталости, доныриваю в кухонную раковину. Тычется, тянется руками, просится. «Чего?» – переспрашиваю я безмятежно и обещаю вот прямо сейчас сама разобраться, чего, вот только, видишь, домою. Не дождавшись, он отступает к кухонному дивану и, уткнувшись в него, дохныкивает один. И снова меня переворачивает изнутри, и я спохватываюсь и бросаюсь спешно каяться и избывать вину: слишком меня пугает, как он впервые перестает меня донимать и ждать, впервые смиряется, что придется пойти выплакивать печаль наедине с собой.

Где же вы, моя настроенность на другого, тонкий слух, эмпатия и материнская нежность, когда я, не стерпев, ударяю Самса по ноге: «да будешь ты спать, наконец?» – глубоко за полночь, а мне рано вставать, чтобы ехать читать лекцию, которую успеваю подготовить только благодаря свекрови, согласившейся посидеть с внуком и удивленно переспросившей, почему я, по обыкновению, не ушла, а зарылась в стопки книг на диване. Кто мы в этот миг друг другу? Да и существует ли сейчас для меня кто-то еще в темном закутке кроватки с одним опущенным бортиком? Меня и самой здесь нет, я-то уж точно бы припомнила к месту свое единственное воспоминание о прабабушке – жаль, что тоже темное, закуточное, томительное, как наше с ребенком бодание без сна. Джалал-абадской ночью тьма глубже, в комнате без балкона – теперь бабушкиной – душнее, перед глазами выделывают вензеля мурашечные коньки, и я спрашиваю у прабабушки, скоро ли утро. Мне кажется, что я вытерпливаю довольно, прежде чем переспросить, но теперь понимаю, что едва ли не зудела об утре с неотступностью редкого в сухой Киргизии комара. Теребила и требовала утра у взрослого, наработавшегося за день, страшно сонного, как сейчас понимаю, и наконец возмущенного моей дурной причудой человека. Прабабушка, вообще-то славившаяся в семье кротостью и мудростью, резко меня одернула – верю, она никогда не ударила бы меня, несмотря на усталость и раздражение. Теперь я досадую, скорее, на себя за то, что этот срыв винта – единственное, что я вживую, взаправду о ней запомнила, а значит, в моей памяти она не такая, как в рассказах бабушки и мамы, но тогда я надулась на нее. Помню, тут же замолчала, встала и удалилась в комнату молодых – бабушки и дедушки. Рядом с дедушкой, радушно запустившим вторженку под общую простыню, я быстро уснула. В этой комнате с балконом было светлее, свежее, в ней меня не заставляли немедленно уснуть, чтобы не мешать, и как это я, сама пережившая мучительную, без вины виноватую детскую бессонницу, не понимаю сейчас, почему мой ребенок никак не может уснуть? А у него ведь нет ни другой комнаты, ни другой родной души, к которой он мог бы утешительно пристроиться под бочок.

Правда в том, что мне слишком жалко себя в эту стеснившую, будто сплюснувшую меня ночь. В темный час, когда мне не надо рядом никого другого, как бы я его ни любила при свете.

Откуда-то вползают в мой диалог с ребенком фразы, как будто не мне и принадлежащие: слишком узнаваем в них стылый, комковатый привкус казенного воспитания. «Никакого сейчас домино, никаких читать!» – срываюсь я, для которой приучить ребенка к осмысленной игре и чтению – приоритет. «Вечно тебе то холодное, то горячее, опять придумываешь!» – досадую я, в детстве мучившаяся до тошноты над неподъемной тарелкой жирного и уже холодного супа. «Зачем ты вечно все портишь?» – ярюсь я, которой и по смерти мамы самым обидным ее упреком кажется слово-дразнилка «портило». «Портило ты», – в сердцах говорила мама, и, когда она заболела, я особенно боялась что-то снова сделать не так.

Пора первых шагов – тест на слышимость. Но я не хочу. «Я не хочу, – говорю ему, – гулять тут в ЛЭПах, не хочу копаться возле угольной ямки шашлычников, не хочу по склону вниз и по набережной вверх, и чего ты вцепился в изгородь собачьей площадки? Не хочу, не хочу, не хочу!» И это он капризничает?

Кто первый ослушник –