Через тернии - к звездам. Исторические миниатюры - Валентин Пикуль

– Малатса Васил Ляксеич! Такуй добра душа ни будит болша… Ай, какая была малатса! Помирал бы с нами – зачем уехал?

И долго еще в трактирах Оренбурга машинные органчики наигрывали башкирский “Пиравский марш”, сложенный в память о злосчастном походе на Хиву. Потом органчики поломались, старики, помнившие мотивы марша, повымерли в дальних улусах, и не забылся только граф Перовский…

Он всю жизнь не имел своего угла и, покинув Оренбург, попросил убежища в Алупке графов Воронцовых. Лежа на смертном одре, Перовский “громко перебирал свое прошедшее, не щадя себя и не прощая себе ничего!” 8 декабря 1857 года он скончался. Близ Севастополя, в высившейся над морем скале, была высечена пещера, и в эту пещеру задвинули гроб с прахом Перовского: он и поныне лежит в этой скале, о которую с грохотом разбиваются волны Черного моря.

…Знаменитая революционерка Софья Перовская была внучкою его старшего брата, иначе говоря, она приходилась Василию Алексеевичу внучатой племянницей.

Времена Перовских кончились – настали времена Скобелевых.

Прошло всего тридцать четыре года после первого похода на Хиву, и русской армии было не узнать, освоилась в пустынных боях! Но теперь и сами хивинцы призывали Россию на помощь, желая принять русское подданство, чтобы не зависеть от произвола кровожадных ханов…

Русская армия взломала ворота, ведущие в Хиву, и белые рубахи солдат появились на узких зловонных улицах. Победителями командовал опытный полководец К. П. Кауфман.

Второго июня 1873 года под могучими вязами хивинского сераля был раскинут текинский ковер, среди ковра поставили колченогий венский стул, на который Кауфман и уселся – по чину генерала, а по бокам от него стояли наши солдаты в белых тропических шлемах с длинными назатыльниками, спадавшими на плечи.

Заслышав топот копыт, Константин Петрович сказал:

– Господа офицеры, внимание… Поздравляю всех: сейчас для России наступает долгожданный исторический момент.

Топот копыт приближался. На садовой дорожке показался хивинский хан – семипудовый ленивец, верный муж двухсот восемнадцати жен, завернутый слугами в ярко-синий халат. Он слез с лошади и, обнажив бритую голову, на коленях стал подползать к русским воинам, моля их о пощаде. Американский писатель Мак-Гахан, присутствовавший при этой сцене, не забыл отметить, что “теперь самый последний солдат русской армии был, пожалуй, намного сильнее хана”. Да! На хана была наложена контрибуция в 2 000 000 рублей, а вместе с русскими рабами из неволи ханства были вызволены и 40 000 персов, томившихся в рабстве; уходя на родину, персы взывали к русским воинам: “Дозвольте, и мы оближем пыль с ваших сапог…”

Кауфман разговаривал с ханом от имени русской армии.

– Так вот, – сказал он, раскуривая “пажескую” папиросу (короткую, как ружейная гильза), – нравится вам это, хан, или не очень нравится, но мы, как видите, все-таки пришли навестить вас в “недоступной” Хиве, где вы так приятно кейфовали в благодатной тени своего прелестного сераля…

– Такова воля Аллаха, – отвечал хан в тупой покорности.

– Нет, хан! – отверг эту божественную “версию” генерал. – Аллах смеется, глядя на вас, ибо вы и ваша коварная политика были главной причиной нашего появления в Хиве.

Хан, не вставая с колен, еще ниже склонил голову, и ослепительное солнце пустыни било теперь прямо в толстый, как бревно, багровый затылок. Он сказал в заключение так:

– Я знаю, что поступал очень скверно по отношению к России, но… отныне я обещаю слушаться только русских начальников. Пророк предсказал, что Бухару засыплет песком, а Хива исчезнет под водой, но Аллах не знал, что мне придется стоять на коленях перед вами, пришедшими из заснеженных русских лесов.

Свободно опираясь на ружья, загорелые и усталые, с презрением взирали на ханское ничтожество солдаты – ветераны Мангышлака и Каракумов, Геок-Тепе и Красноводска (этих героев пустынь можно видеть и сейчас – в музеях страны, они смотрят на своих потомков с правдивых и красочных полотен Верещагина)!

Русский солдат не шел туда, где его не ждали.

Он шел туда, где его желали видеть как освободителя.

Он вел борьбу не с казахами, не с туркменами, не с узбеками.

В знойных пустынях русский солдат свергал престолы средневековых деспотов – ханов, султанов и беков, всю эту мразь и нечисть, что осела по барханам со времен Тамерлана.

И мы не забудем своих прадедов, которые в жестоких лишениях создавали Россию как великое многонациональное государство!

Никогда я не был в Арзамасе, а – ж а л ь…

В старину, приписанный к Нижегородской губернии, этот город считался “гусиной столицей” России; вокруг Арзамаса, в долине реки Теши, все было белым-бело от пасущихся там неисчислимых гусиных выводков. Большой и на диво жирный гусь считался символом города, недаром же, когда Пушкина принимали в общество “Арзамас”, его во время застольных речей заставили держать в руках мороженого арзамасского гуся.

Что делать, видно, мне кибитка на Парнас,

Но строг, несправедлив ученый Арзамас…

Лежащий на Большом Московском тракте, ярко полыхающий золотыми куполами церквей, обильно изукрашенных, Арзамас был знаменит храмами, как и своими гусями. Писатель граф Соллогуб писал: “Много я видел церквей в Москве, но в Арзамасе, кроме церквей, ничего не видел”. Это преувеличение! Город был интересен сам по себе, он вел торги даже с Европой, славился ремеслами обывателей, среди ампира дворянских особняков нерушимо вросли в землю тяжкие хоромы купцов, город постоянно пребывал в торговом оживлении, к услугам приезжих в Арзамасе насчитывалось около сотни гостиниц и постоялых дворов, украшенных еловыми ветками…

Кстати, в популярной повести того же графа Соллогуба “Тарантас” есть примечательный диалог его героев:

“ – У меня в особенности замечательно собрание картин.

– Итальянской школы? – спросил Иван Васильевич.

– Арзамасской… у меня целая галерея образцовых произведений славных арзамасских живописцев”.

Значит, над храмами Арзамаса взлетали не только вороны и голуби, но когда-то порхали и музы; не только чванливый Петербург, но даже русская провинция имела свою “академию”.

Известно ли тебе, читатель, такое имя – Александр Васильевич Ступин? Имя, достойное нашей памяти…

Вряд ли мы доищемся до истоков происхождения Ступина, если он сам, кажется, не ведал своих родителей. Ему хотелось верить, что он – дитя неосторожной любви некоего Борисова и дочери какого-то “воеводы” из Костромы. Но, если говорить честно, я более склоняюсь к иной версии. Ступин порожден в грехе молодой игуменьей Марией, которая в одну из душных ночей отворила свою келью для чересчур пылкого арзамасца. “Буйный был характером, – вспоминали о нем в городе. – Ночью приедет в обитель, стучит, ругается… в храме он орал на монахинь, сильно они его пугались – по углам прятались”. Я пытался установить мирское имя этой игуменьи, по дневнику В. П. Шереметьевой вышел на Марию Петровну Блохину, урожденную Алмазову, но потом стал сомневаться в своих догадках…