Ястреб халифа - Ксения Медведевич

– Вот как?.. – вкрадчиво спросил белолицый, и Самухе стало не по себе. – А ты, верно, считаешь, что ты здесь кому-то нужен, да, Тенгиз?

– Прошу прощения, господин, – быстро поправился ашшарит, становясь бледнее своей великолепной чистой туники. – Я сейчас же займусь этими женщинами. Разрешите удалиться?..

– Удаляйся, – страшно улыбнулся бог. – Завтра с утра придешь ко мне с подробным отчетом.

Через мгновение по переулку гуляло только эхо конного топота. Впрочем, страшный всадник никуда не двинулся. Его серый высокий конь стоял как изваяние. Самуха пошатывался и боролся с дурнотой – он все-таки треснулся башкой о стену, когда последний раз падал.

– Ну? Почему не идешь к матери? – мягко поинтересовался белолицый.

– Она сказала не возвращаться, – честно ответил Самуха и попытался не зареветь. – Сказала, я уже большой, а младенчик маленький. На двоих жратвы не хватит.

– Сколько тебе лет?

– А я почем знаю…

У Самухи все-таки потемнело в глазах, он покачнулся, зацапал, ища опоры, рукой – и ухватился за блестящий золотом повод коня. Конь храпнул и вскинул голову, Самуху подняло над землей.

Упал обратно в пыль. Зажмурился. За такое в кочевье могли засечь насмерть – грязной рукой – да за богатый повод. На всякий случай Самуха закрыл голову ладонями.

И вдруг – опять, опять за спиной грохот копыт, свист. Мальчишка крикнул, вжался в грязь, пытаясь отползти куда-то подальше, только куда – впереди стоял серый конь нечеловека, а сзади налетали ашшаритские выкрики и веселые возгласы. Приветствия, белолицый отвечает, тоже на ашшаритском, и тут же – хохот. Самуха, превозмогая страх, разлепил глаза и посмотрел вверх. Над ним звенели роскошные позолоченные стремена, качались края дорогих попон. Сверху тыкали пальцем и смеялись, смеялись.

От боли, унижения и злости Самуха разревелся. И крикнул:

– Я… да я… я у порога юрты могу сидеть, коня принимать! Еще собак умею кормить! А еще… я… я коня чистить умею! Хорошо буду чистить! Я не боюсь, господин, не боюсь я вашего волшебного коня! Все равно буду чистить! И вас я тоже не боюсь, хоть вы и бог, а я… я… все равно буду чистить Чики-боро!

– Кого? – удивился откуда-то сверху, из золотой круговерти, голос нечеловека.

– Чики-боро, Сероухого! – Ошалев от собственной смелости, Самуха поднялся с земли и вцепился в невероятное, невиданное, блестящее стремя. – А правда, что он летает, как птица?

– Неправда. И его зовут Гюлькар. И я не бог. Но ты, похоже, все равно пойдешь со мной.

И бог над головой Самухи устало вздохнул.

…Ханид-толмач зашипел:

– Тьфу на тебя, кафир, какой бог? Нет бога, кроме Всевышнего, и Али – Его возлюбленный посланник! Наш господин – ангел!

Ну и как прикажете говорить с этим сопящим юным варваром? На собачьем джунгарском наречии не было слова, чтобы обозначить крылатого посланника Всеведущего, и толмач перепер его местным словом для могущественного духа. Но дикарь уперся:

– Клянусь Небом, он бог! Духи не вступаются за таких, как я, только боги так делают! Они меня плетьми гоняли, а я молился всем богам! Он сын Тенгри, наш господин!

Ханид только плюнул и рукой махнул.

Тут в нишу под ковер сунулся Зариф – мальчишка давно, еще с Исбильи, состоял при господине Ястребе и пользовался всеобщим расположением за то, что притаскивал и раздавал дружкам сахар и сушеный изюм, которые не успевала съедать невольница Афра. Афру взял к себе молодой Саид-тысячник, и слуги шептались, что он пахал девчонку каждую ночь, как ночевал с ней под одной крышей, – аж стены тряслись. Поэтому Афра ходила довольная, в красивом красном платье, звеня монистами, – кое-как одетые, неряшливые рабыни-степнячки завистливо косились и шептались у нее за спиной. А Саид баловал девчонку: то кольцо подарит, то платок, то сластей кулек привезет из приграничья.

Зариф присмотрелся и присвистнул, завидев, что в бадье с горячей водой сидит какой-то степняцкий хмырь. И тут же заржал:

– Ой, кого полощешь, небось воду уже пять раз меняли, они ж грязные, дикие, не моются никогда!

Ханид степенно нахмурился – ему уже было семнадцать, и он служил за жалованье при господине ибн Барзахе, начальнике здешней станции барида. А господин Ястреб приставил его к косоглазому сосунку – будешь, сказал, давать мальчишке уроки ашшари, начальник тайной стражи обойдется без тебя некоторое время.

А что он, Ханид, такого сделал? Светлейший Исхак ибн Худайр велел ему писать отчеты, так он и писал, чего на него гневаться-то, все мы люди подневольные. Есть что-то надо, жить на что-то надо, да? Вон второй ханаттийский тысячник, Муслим, ему девятнадцать всего – а у него уж и две невольницы, и рабы, и кони! А что, господин Ястреб ему благоволит, и вот только Ханиду за все усилия достаются лишь тычки да насмешки… Так что Ханид по праву старшего нахмурился и отвесил щенку подзатыльник – рраз:

– Помолчи, Зариф, лучше вспомни, кого на прошлой неделе секли розгами за неряшливый вид!

Тот хлюпнул носом, почесывая вспухающую болючую шишку на макушке, и попытался заплыть горькими слезами. Но тут же вспомнил, с чем прибежал, – и запрыгал на месте, позабыв о затрещине:

– Господин ибн Раджа вернулся! Они его поймали! Поймали Кокочу!

– Чего молчишь-то?!..

– А че я-то, че я-то, ты сразу драться, а я вона, от самых ворот бегу, там уж коня сколачивают, бежать надо, а то народу наползет – не пробьемся!

И оба загалдели и стали орать на степняцкого хмыря, подгоняя и шлепая того по бритому затылку – давай-давай, вылезай из воды-то, намылся, хватит, обтирайся давай! Дикарь послушно схватился за полотенце и стал тупо, неумело, смотав его в комок, тереть впалый живот. Тут ему наподдали еще, быстро, в четыре руки, обтерли и стали пихать его в чистые штаны и рубаху. Никто не хотел пропустить зрелище: господин ибн Раджа, племянник благородного Хасана ибн Ахмада, вернулся из похода с победой – схватил мятежника с сыновьями и привез для наказания в Мурэн!

Ханид, высокомерно поглядывая на юного джунгара – степняк дико таращился на мягкий хлопок, словно впервые в жизни видел рубашку, а завидев суконный серый кафтан и кожаный пояс с медной бляхой, и вовсе обомлел, – так вот, Ханид через губу, но перевел косоглазому мальчишке:

– Благородный тысячник ибн Раджа привез пленных. У ворот города сегодня вечером будут казнить Кокочу-хана.

Глаза степняка сверкнули такой страшной радостью, больше похожей на ненависть, что Ханид отшатнулся. И сплюнул – поди ж ты, они ведь сородичи, а глазищи горят, словно он съесть этого Кокочу живьем хочет. Тут юноша кстати припомнил то, что ему велели передать:

– Да, и ты можешь сходить за стену, в караван-сарай у Сайгачьих ворот, попрощаться с матерью. Завтра утром ее увезет торговец.

Но щенок только зло скривился и сплюнул. Ханид лишь рукой махнул – дикарь, он и есть дикарь, что с него взять, никакого понятия о кровных и родственных узах и сыновнем долге.