Толкование сновидений - Зигмунд Фрейд

Я пользуюсь тут случаем, чтобы подвергнуть более детальному анализу «Fruhst?cksschiff», появление которого в сновидении столь абсурдно завершает превосходно и осмысленно сконструированную ситуацию. Напрягая свою память, я вспоминаю, что судно это было черное; со стороны его срезанного конца оно было похоже на одну вещь, обратившую на себя наше внимание в музеях этрусских городов. То была прямоугольная чаша из черной глины с двумя ручками; в ней стояли вещицы наподобие кофейных или чайных чашек; все вместе напоминало сервиз для завтрака (Fruhst?ck). На наши расспросы нам ответили, что это туалет этрусской женщины с принадлежностями для румян и пудры; мы шутя сказали, что было бы недурно привезти его жене в подарок. Объект сновидения означает, следовательно – черный туалет, траур и указывает на смерть. Другим своим концом объект сновидения напоминает ладью, на которую в древности клали тело умершего и пускали по волнам. Сюда относится и то, почему в сновидении суда возвращаются.

«Тихо, на спасенной ладье, в гавань вплывает старик».

Это возвращение после кораблекрушения (nach dem Schiff bruche), судно ведь сломано наполовину (abgeb-rochen). Откуда же название «Fruhst?cksschiff»? Здесь-то и используется слово «английский» (смотри выше). Завтрак – Fruhsc?ck – breakfast – Brechen и относится опять-таки к Schiffgbruch, a Fasten (пост) имеет связь с трауром.

Однако у этого судна лишь название образовано сновидением. Само оно существовало в действительности и напоминает мне приятнейшие часы моего последнего путешествия. Относясь подозрительно к кушанью в Акви-лейе, мы взяли с собой провизию из Герца, купили в Аквилейе бутылку чудесного истрийского вина, и, в то время как маленький почтовый пароход медленно плыл по каналу delle Mee, направляясь в Града, мы, единственные пассажиры, устроили себе на палубе превосходнейший завтрак, который пришелся нам по вкусу, как никогда. Это и было, значит, «Fruhst?cksschiff», и именно за этим воспоминанием о приятном удовольствии скрывает сновидение скорбные мысли о неизвестном, загадочном будущем.

Отделение аффектов от представлений, вызывающих их проявление, – наиболее яркое и рельефное изменение, претерпеваемое ими при образовании сновидения, но далеко не единственное и не наиболее существенное из всего того, чему подвергаются они на пути от мыслей, скрывающихся за сновидением, вплоть до явного содержания последнего. При сравнении аффектов в этих мыслях с таковыми же в сновидении бросается в глаза тотчас же следующее: там, где в сновидении имеется аффект, он имеется и в мыслях, но не наоборот. Сновидение в общем более бедно аффектами, нежели психический материал, из обработки которого оно образовалось; восстановив мысли, лежащие в основе сновидения, я вижу, что в них постоянно отражаются наиболее интенсивные душевные движения, зачастую борющиеся с другими, им диаметрально противоположными. Обращая же взор снова на сновидение, я вижу, что оно почти всегда бесцветно и лишено какой бы то ни было окраски интенсивного аффекта. Сновидение подымает на уровень безразличия не только содержание, но и эмоциональную окраску моего мышления. Я решаюсь утверждать даже, что сновидение совершает подавление аффектов. Возьмем хотя бы сновидение о ботанической монографии. Ему в сновидении соответствует пламенная и убежденная защита моего права поступать так, как я хочу, и устраивать свою жизнь так, как мне самому это кажется лучшим и правильным. Возникшее отсюда сновидение гласит в самом безразличном тоне: я написал монографию, она лежит передо мною, в ней много таблиц в красках и засушенных цветов. Тут словно покой кладбища; не слышно и следа шума битвы.

Может быть, правда, и иначе: и в самом сновидении могут быть интенсивные проявления аффектов; мы, однако, остановимся пока на том неоспоримом факте, что большинство сновидений представляются нам крайне индифферентными, между тем как мысли, скрывающиеся за ним, связаны постоянно с глубоким и повышенным чувством.

Дать здесь полное теоретическое объяснение подавления аффектов со стороны сновидения я затрудняюсь:

оно поставило бы на очередь подробное рассмотрение теории аффектов и самого процесса подавления. Я выставлю лишь два положения. Проявление аффекта я вынужден – по другим соображениям – считать центростремительным процессом, направленным в глубь нашего тела по аналогии с моторным и секреторным процессом иннервации. Подобно тому как в состоянии сна отсутствует, по-видимому, посылка моторных импульсов во внешний мир, так и центростремительное вызывание аффектов может затрудняться бессознательным мышлением во время сна. Проявления аффектов во время хода мыслей, полагаемых в основу сновидения, в значительной мере сами по себе ослабляются; отсюда ясно, что не могут быть сильными и те из них, которые включаются в сновидение. Согласно этому в «подавления аффектов» повинна как будто не деятельность сновидения, а просто-напросто состояние сна. Быть может, это и так, но во всяком случае, это далеко еще не все. Мы должны подумать и о том, что каждое более или менее сложное сновидение оказывается результатом взаимодействия различных психических сил. С одной стороны, мыслям, образующим желание, приходится выдерживать сопротивление цензуры, с другой же – мы видели уже неоднократно, что даже в бессознательном мышлении каждая мысль связана с другой, ей противоречащей; так как все эти мысли способны вызывать аффекты, то в общем мы едва ли впадем в ошибку, если сочтем подавление аффектов результатом тормозящего воздействия, которое оказывают друг на друга противоречивые элементы и которое испытывают подавленные стремления со стороны цензуры. Таким образом, подавление аффектов есть второй результат воздействия цензуры в сновидении; первым результатом его было искажение.

Я приведу один пример, в котором индифферентный тон содержания сновидения может быть объяснен противоречивостью мыслей, скрывающихся за последним. Нижеследующее короткое сновидение должно, конечно, вызвать у каждого читателя чувство отвращения.

IV. «Возвышение; на нем нечто вроде отхожего места; длинная скамья, на одном конце большое отверстие. Весь задний край покрыт испражнениями различной величины и свежести. Позади скамейки кустарник. Я мочусь на скамейку; длинная струя мочи смывает всю грязь. Засохшие экскременты отделяются и падают в отверстие. Но на конце остается все-таки что-то еще».

Почему не испытал я никакого отвращения при этом сновидении? (А вот постель пришлось поменять;)

Как показывает анализ, только потому, что образованию этого сновидения способствовали самые приятные мысли. При анализе мне тотчас же приходят в голову авгиевы конюшни, очищенные Геркулесом. Этот Геркулес – я. Возвышение и кустарник относятся к местности в Аусзее, где живут сейчас мои дети. Я раскрыл этиологию детских неврозов и тем самым предохранил своих детей от заболевания. Скамейка, исключая, конечно, отверстия, в точности напоминает собою мебель, подаренную мне одной благодарной пациенткой. Она свидетельствует о том, что пациенты ценят меня. Даже собрание человеческих экскрементов допускает самое невинное толкование. Как это ни странно, но это лишь воспоминание о прекрасной Италии; там в маленьких городках ватерклозеты, как известно, устроены чрезвычайно примитивно. Струя мочи, смывающая все вокруг, несомненное указание на манию величия. Точно таким же способом Гулливер тушит пожар у лилипутов, этим, правда, он навлекает на себя немилость миниатюрной королевы. Но и Гаргантюа, сверхчеловек мэтра Рабле, мстит аналогичным образом парижанам; он садится верхом на Нотр-Дам и направляет на город струю мочи. Книгу Рабле с иллюстрациями Гарнъе я перелистывал как раз вчера вечером перед сном. И удивительно: снова доказательство того, что я сверхчеловек. Площадка на Нотр-Дам была летом излюбленным местопребыванием в Париже; каждый день я прогуливался там между причудливыми и страшными химерами. То, что все экскременты исчезают так быстро, относится к изречению: «affauit etdissipati sunt», которое я поставил когда-то эпиграфом к своему очерку по терапии истерии.