Не хочу быть полководцем - Валерий Елманов

Я неторопливо встаю и начинаю задумчиво вышагивать по комнате, стараясь наступать именно на те половицы, которые тягуче скрипят под моими ногами, будто стремятся что-то напомнить или подсказать. Некоторые повизгивают особенно громко.

«Опоздали, мои милые, – отвечаю я им. – Подсказывать надо было гораздо раньше, двадцать четвертого февраля тысяча пятьсот семьдесят первого года, когда я выезжал из Москвы, сопровождаемый веселым перезвоном колоколов. Перезвоном, сообщавшим, что сегодня – день чудесного обретения главы Иоанна Предтечи, а если коротко, то попросту Обретение. Вот и подсказали бы тому наивному, которому казалось, что выезжать в дорогу в день с таким символичным названием – лучше не придумаешь. Особенно если эта дорога ведет меня навстречу моему обретению. Обретению любимой».

Помнится, от избытка чувств я тогда даже показал язык угрюмому и приземистому двухэтажному Земскому двору, расположенному прямо возле северного угла Кремля, где его стена соединялась со стеной Китай-города. Впереди, прямо по курсу, горделиво высилась Воскресенская башня с воротами, открывающими путь к мосту через Неглинную. Кстати, иной раз их тоже называли по имени реки. Ворота были широко распахнуты настежь, радушно провожая меня и моих спутников. В тот день мне казалось, что даже стены Китай-города благодушно скалятся мне вдогон выщербленными зубцами-зубами.

Я еще не понимал, что тот день был ироничной усмешкой коварной судьбы, откровенно насмехавшейся и над моей наивностью, и над моими радужными мечтами, и над надеждой обретения, понятия не имел, сколько и что мне предстоит испытать. Мне было неведомо, что суждено найти, вновь потерять и снова найти, пожертвовать и приобрести, что впереди меня ждут предательство и боль утрат, мясорубка боев и нечто совсем запредельное, о чем я и посейчас размышляю, так и не в силах понять – было или нет… Я ничего еще не знал в этот солнечный февральский денек.

А может, и хорошо, что не знал, потому что всего два или три раза в своей жизни я был таким счастливым и беспечным, как тогда, двадцать четвертого февраля, в день Обретения. Или я повернул бы коня обратно, узнав о грядущем? Разумеется, нет.

«А день, какой был день тогда? Ах да, среда».

«А вот и нет, – тут же поправляю я себя. – Среда – это в песне. А тогда была суббота, хотя сам день и впрямь напоминал песню – искристую, солнечную, чистую и… очень простую, но в то же время задушевную».

Легонько дунув на свечу, я выхожу в сад. Середина октября, но погода продолжает баловать. Небо безоблачно, а последний дождь прошел аж две недели назад, так что кругом сухо, и лиственный ковер, вышитый желто-коричневыми нитями с легким вкраплением красного и зеленого, ничем не напоминает грязную подстилку, в которую он неминуемо превратится спустя пару недель.

Под ногами приятно шуршит, навевая светлую грусть о чем-то таком, что не сбылось, а теперь, скорее всего, не сбудется никогда. Она и впрямь светлая, потому что в такие часы об этом несбывшемся нисколечко не жалеется.

«Ну не вышло именно так, как того хотелось, – думается вместо этого. – Но ты ведь сделал все, что мог, верно? Так чего теперь скулить? Значит, не судьба. А с ней, голубушкой, не поспоришь. Да и грех тебе на нее жаловаться – эвон сколь передряг миновал, сколько раз на волосок от смерти бывал. Случалось, что и бок о бок с костлявой сиживал, а она тебя так и не тронула. Ты случайно про это не забыл?»

Помню. Конечно же помню. Разве такое забудешь… Сейчас-то я понимаю, что в том калейдоскопе событий было не только плохое, но и хорошее. Много хорошего. Горечь утраты боевых друзей, с которыми ты еще вчера и даже сегодня утром в буквальном смысле этого слова по очереди вытаскивал из одного котелка куски сочного мяса, сменялась неописуемым восторгом от упоения лихой битвой. Слезы на глазах во время их похорон осушал знойный хмельной ветер осознания одержанной победы. Твоей победы. И жгучая боль в свежих ранах мгновенно затихала, когда ты, усталый, весь в пыли, пропахший дымами костров и степными травами, возвращался в столицу, принимая заслуженный триумф, ибо ты был не просто защитником Русской земли, но ее избавителем и спасителем. А потому, как писал великий поэт, не жалею, не зову, не плачу. Жалеть – нет смысла, звать – ни к чему, а плакать… Мужчины не плачут.

Я беру в сенцах топорик и иду за сараюшку. Аккуратно колю полено на тоненькие лучины-щепки, разваливаю второе из поленьев на восемь частей, третье на четыре, четвертое пополам. Затем выбираю еще штук семь-восемь потоньше – они пойдут целиком. Это уже вошло в традицию – своего рода ритуал.

Взяв всю охапку, неторопливо иду к дому.

Сухая сосна разгорается быстро, а я сижу рядом с печкой, дверца которой распахнута настежь, гляжу на весело пляшущее пламя и вспоминаю. Я плыву по волне моей памяти, удаляясь все дальше и дальше от берега, который называется «сегодня», и время от времени удивляюсь – и как это мою утлую лодчонку не затопило в грохочущем дикими штормами тогдашнем бурном море? Как я вообще ухитрился из него выплыть?

«А вот! – задиристо отвечаю я себе. – Уметь надо!»

И гордо улыбаюсь.

Имею право.

Заслужил.