Рубеж - Марина и Сергей Дяченко

– Братиком торговать?!

Гринь слишком быстро разгадал Яринину задумку. Может быть, оттого, что и сам бессонными ночами задумывался о разном, и о торге задумывался, был грех.

– И ты туда же, сотникова! Камнями его, в прорубь его, людоеду его… пусть жрет, лишь бы нас… лишь бы нам… Дите! Малое! Оно виновато, что уродилось таким?! Что батька его исчезник поганый, что мать померла?!

Ярина смотрела враз округлившимися глазами; Гринь все не мог уняться:

– Мать сказала – «сбереги его»! А я не сберег. И не спасу теперь, потому что как его у чорта из рук вырвать?!

– А как вырвать, это мы придумаем, – мягко сказала Ярина.

Гринь посмотрел ей в лицо.

Хорошую дочку вырастил сотник Логин!

Упрямую.

Дядька катает меня на коленке. Хороший дядька. Как на лошадке!

Гой-да! Гой-да!

Дядькина настоящая лошадка упала и лежит. Дядька говорит, что она спит. Поехали на теткиной лошадке.

Теткина тоже спит. Пусть спят. Я поеду на дядькиной шее.

У дядьки хорошая шея. Хорошие усы. Красивые.

Тетка плачет. Пусть плачет. Она плохая.

Сотник Логин привычен был к невзгодам и потерям; ни на кого не надеялся сотник, только на шаблю свою, да на тяжелые пистоли, да на верного аргамака.

А понадеяться, вот как сейчас, не на друга даже – тьфу, стыдно сказать, на ведьмача, прости Господи, на слово его лукавое, на посулы его – знамо, куда такие посулы заводят!..

Впрочем, сотник Логин на боялся ни турка, ни ляха, ни чорта. Душу крещеную жаль – только за дочку родную, единственную, и душу отдать не грех.

Попросят – отдадим!

– Гладко да ладно у тебя все выходит, Паньку! В пекло, стало быть, дорожка проторена, посполитые туды-сюды шастают, ровно по грибы!

– Та нет, пане сотнику! Не дорожка, и не посполитые, и не пекло, и не рай, и не шастают. Тут, пане сотнику, великое хотение потребно. Или великая надобность.

Дед-ведьмач замолчал. Потешно встопорщил клочковатые усы, накрутил на палец жидкую бороденку, замурлыкал под нос песенку – как будто и не перед паном сотником сидел. Как будто язык отсох у деда, а ведь какой разговорчивый был на площади! Ох, какой разговорчивый!

– Ой продала дивчина гребень,

Та й купила черкасу ремень.

Ремень за гребень купила —

Она его верно любила…

Сотник молчал.

Будь она проклята, надежда! Оплакал Яринку – знал, что не вернуть ее, знал, что делать и как за дочку мстить. Ни на что не надеялся. А тут!..

Рудый Панько оборвал песенку, уставился Логину не в глаза даже – в брови. Сотник испытал мгновенную потребность протереть лысину – взмокла голова, сейчас капли покатятся, ровно дождик.

– Жива твоя Яринка. Не брешу, пане сотнику.

Логин ухватил себя за ус. Подергал, но вырвать не смог – крепки усы оказались, даром, что седые. Закусил зубами – жестко, солоно на вкус.

Рудый Панько поерзал на лавке. Темными, будто деревянными ладонями огладил полы алой свитки:

– Ой продала дивчина сало,

Та й купила черкасу кресало.

Кресало за сало купила —

Она его верно любила…

Второй час, как пособники Дикого Пана должны корчиться на кольях. Ан нет – сведены обратно в подвал, под усиленную стражу, и хлопцы, хоть и не ропщут, – поглядывают хмуро. Начальству, мол, виднее, но…

– Ты, что ли, Панько, в пекло меня за дочкой сведешь?

– Я дорожку указал, – отозвался дед серьезно. – А сведет тебя умный жид Юдка, ему над переходом власть дана. А еще сопроводит тебя тот заброда, пан Рио, – он оттуда, с того бока, и приперся до нас.

Рука пана сотника, будто наделенная собственной волей, скользнула за пояс. И вот уже в пригоршне – золотая цацка, что с пекельного выходыша Рио сорвана, и хотел же кузнецу отдать, кузнецу!..

– И сотню черкасов, – сказал сотник, сам дивясь своим словам. – Хлопцев с собой возьму. Они у меня хоть в пекло, хоть…

– Звиняй, пане сотнику, а не дал бы ты Паньку сюю цяцю? Знатная цяця, только к чему она тебе? Еще беда какая приключится!..

Сотник помолчал. Глядеть на медальон было неприятно, будто в мертвые глаза глядишь.

Беда! Какая уж тут беда, когда все мыслимые беды уже приключились?!

– То возьми…

Выпустил чортов медальон из рук – легче стало. Хоть и ясно, что одной золотой безделкой, да еще и чужой, с ведьмачом не расплатишься.

– Сколько ж ты за службу запросишь, дед?

Рудый Панько закатил глаза:

– Ой продала дивчина душу,

Та й купила черкасу папушу.

Папушу за душу купила —

Она его верно любила…

Тихо-тихо стало в хате. Ни досточка не треснет, ни ветер в дымаре не дохнет, ни мышь не шелохнется – тихо.

Ш-ш-ш…

…Вспомнил сотник, как Яринка, годиков пять ей было, с коня упала. О камень ударилась, лобик разбила в кровь, батька рядом был – кинулся на помощь, с Агметкой столкнулся, тот тоже подскочил. А девчонка носик морщит, плоский, утиный, слезы глотает – молчит, не ревет. «Ничего, – говорит, – батьку. Ничего!..»

И затрещал седой ус – так прикусил его лихой пан сотник, который ни турка не боится, ни ляха, ни чорта.

– А, пропадай душа! Пропадай душа христианская!

Была бы шапка – кинул бы о пол. А так – притопнул только, да на ведьмача, который тоже с лавки поднялся, поглядел, будто похваляясь: на, подавись!

За дочку – не пожалею!

Рудый Панько усмехнулся – и очи у него были, как болотные огни.

А третий огонь – золотая цацка на шее.

* * *

– Пане сотнику! Пане сотнику! Гвалт!..

Логин подхватился, будто и не спал. Голова, словно свинцом налитый казан, клонилась снова к столу – но рука уже нашла рукоять «ордынки»; уже готов был сотник рубить все, что движется. Турки?

Ф-фу ты, какие турки? Собственная хата, пустая, осиротевшая. Так и задремал сотник под образами, прикорнул уже под утро, когда петухи по всему селу просыпались.

– Гвалт, пане сотнику! Бунт!

– Бунт?! Та что ты мелешь, Ондрию? Разве сечевики?..

– Какие сечевики, пане сотнику?! Бабы!

– Бабы?!

Натянул жупан. Подпоясался; голова гудела, и разноголосый шум, доносившийся снаружи, делался то громче, то тише.