Некоторые вопросы теории катастроф - Мариша Пессл

Я невольно обернулась к Заку – то ли поблагодарить, то ли сказать нечто большее – и увидела, что он ушел, а я стою как дура, уставившись на дверь с надписью «Выход» и на толпу опаздывающих на урок младшеклассников в стоптанных тапках.

Пару недель спустя, во вторник вечером, я валялась на кровати, продираясь через поле битвы из «Генриха V» – готовилась к углубленному английскому, – и вдруг услышала шум подъезжающей машины. Выглянув между занавесками, я увидела, что к дому осторожно, как побитая собака, подкрался белый седан и робко остановился у двери.

Папы дома не было – примерно час, как ушел обедать в мексиканском ресторане под названием «Тихуана» с профессором Арни Сандерсоном, который вел курс «Введение в драматургию и всемирную историю театра».

– Довольно убогий юноша, – отзывался о нем папа. – По всему лицу смешные родинки, словно оспинки.

Папа сказал, что вернется не раньше одиннадцати.

Фары у машины потухли. Громко икнув, замолчал мотор. Секунда-другая тишины, затем отворилась дверца со стороны водителя, из автомобиля выставилась белая нога, затем другая (на первый взгляд кажется, что дама решила воплотить в жизнь извечную мечту о красной дорожке в Каннах, но, увидев ее целиком, я поняла, что на самом деле просто сложно вылезти из машины в таком наряде: тесный белый пиджак, туго перетягивающий талию, белая юбка, натянутая, как целлофановая обертка на пышном букете, белые чулки и белые туфли на высоченных каблуках – словом, громадное печенье целиком окунули в глазурь).

Довольно смешно было смотреть, как тетенька запирает машину: долго ищет в темноте замочную скважину, потом так же долго подбирает нужный ключ. Поправив юбку тем движением, каким обычно поправляют наволочку на подушке, она поднялась на крыльцо, причем явно старалась не очень громко топать. Лимонно-желтые волосы, взбитые в пышную прическу, подрагивали при каждом шаге, будто расшатанный абажур. Вместо того чтобы нажать кнопку звонка, она постояла немного, прикусив указательный палец (можно подумать, актриса приготовилась выйти на сцену, да вдруг забыла свою первую реплику). Затем, приставив руку козырьком ко лбу и вся перегнувшись влево, заглянула в окно.

Я, конечно, сразу поняла, кто это. Перед нашим отъездом в Париж несколько раз кто-то звонил по телефону. На мое «Алло?» ответом была тишина, и вслед за тем щелчок – значит, положили трубку. Меньше недели назад молчаливый звонок повторился снова. Сколько июньских букашек и раньше появлялись вот так, ни с того ни с сего, в самом разном настроении и самой разнообразной окраски, словно цветные карандаши в коробке (умбра жженая разочарованная, лазурь небесно-голубая крайне огорченная и т. д.).

Все они рвались еще раз увидеть папу, загнать его в угол, уговорить, воззвать к его лучшим чувствам (в случае некой Зулы Пирс – покалечить). Они брались за дело целеустремленно, по-деловому, словно подавали жалобу в федеральный суд: волосы заправлены за уши, строгий костюм, элегантные туфли, дорогой парфюм и скромные сережки в ушах. Июньская букашка Дженна Паркс вообще явилась с увесистым кожаным кейсом, положила его к себе на колени и, с классическим лязгом отщелкнув застежки, вернула папе салфетку из какого-то бара, на которой он в минувшие счастливые дни написал: «Твой женский лик – Природы дар бесценный / Тебе, царица-царь моих страстей»[377]. И к этому детально проработанному обличью каждая непременно добавляла сексуальный штрих (ярко-красная губная помада, какое-нибудь этакое белье, просвечивающее сквозь полупрозрачную блузку) – соблазн для папы, тонкий намек: вот, мол, смотри, что ты теряешь.

Если папа был дома, он вел их в маленькую комнату, словно врач-кардиолог, собирающийся объявить пациенту печальную новость, а закрывая за собой дверь, поручал мне, легкомысленной медсестричке, приготовить чай «Эрл Грей».

– Сливки и сахар, – говорил он, подмигнув, и при этих словах на мертвенном лице июньской букашки расцветала внезапная улыбка.

Я же, поставив чайник на плиту, возвращалась подслушивать у двери. Ах, она не может ни спать, ни есть, не может даже взглянуть на другого мужчину, не говоря уже о том, чтобы прикоснуться («Будь это хоть Пирс Броснан, а ведь когда-то я от него была без ума», – доверительно сообщила Конни Мэдисон Паркер). Папа что-то неразборчиво отвечал, потом дверь отворялась, июньская букашка выходила из зала суда: блузка вылезла из-за пояса юбки, волосы дыбом и самая жуткая метаморфоза – лицо с тщательно нанесенным макияжем превратилось в тест Роршаха, а между бровей залегла складочка, как на плиссированной юбке.

Июньская букашка бросалась к своей «акуре» или «додж-неону» и уезжала восвояси, а папа, устало вздыхая, садился в уютное кресло пить «Эрл Грей» (как и было задумано) и готовиться к очередной лекции об отношениях с развивающимися странами или сочинять очередной научный труд об основных принципах повстанческого движения.

И каждый раз какая-нибудь мелочь тревожила мою совесть: грязный полуоторванный бантик на левой туфельке Лорен Коннелли, или прищемленный дверцей машины ярко-красный клок полиэстровой блузки Уиллы Джонсон – он испуганно хлопал на ветру, когда Уилла на полной скорости вылетела на шоссе, не заботясь о встречных авто. Нет, мне совсем не хотелось, чтобы какая-нибудь июньская букашка жила с нами постоянно. Не очень-то приятно смотреть «В порту» вместе с женщиной, от которой пахнет абрикосами, как от мыла в ресторанном туалете (мы с папой раз десять прокручивали нашу любимую сцену с перчаткой, а гостья скучала и раздраженно закидывала одну ногу на другую), или слушать, как папа рассказывает о теме будущей лекции (трансформеризм и старбакизация) женщине, которая, как репортер программы новостей, то и дело поддакивает: «Угум, угум», не понимая ни слова.

А все-таки, когда они начинали плакать, мне становилось стыдно (может, и зря; со мной они почти не разговаривали, разве что зададут мимоходом пару вопросов о мальчиках и о моей маме, а в целом смотрели на меня с некоторой опаской, как на два-три грамма плутония: радиоактивно или нет?).

Очевидно, папа поступал не слишком-то хорошо. Из-за него вполне нормальные, здравомыслящие женщины начинали вести себя так, словно решили воплотить в жизнь какой-нибудь давний сюжет из «Путеводного света», но я невольно задавала себе вопрос: только ли его тут вина? Папа никогда не скрывал, что уже обрел Великую любовь, а, как известно, Великая любовь раз в жизни бывает… Хотя некоторые жадины отказываются принять это как данность и упорно гундят о второй и третьей. Всякий готов осудить Казанову, злостного пожирателя сердец, не задумываясь о том, что иной Казанова честно предупреждает, чтó ему нужно (маленькое развлечение в перерыве между лекциями). Если это так ужасно, зачем все эти мотыльки и прочие букашки летят на его огонь? Улетали бы себе в июньскую ночь и там скончались тихо и мирно в тени тюльпанного дерева.

На случай если при появлении июньской букашки папы дома не окажется, мне были даны четкие инструкции: ни в коем случае не впускать.