Вацлав Нижинский. Воспоминания - Ромола Нижинская

который открыл правду и ясно показал, как относится к нему Дягилев. Теперь Вацлав знал, что согласие между ними невозможно и не наступит никогда.

Во время этого переезда Мишель сказал о том, как он жалеет, что Сергей Павлович и Вацлав не могут поладить друг с другом. «Я хотел этого, я сделал все, у меня сердце разрывается из-за этого», — ответил Вацлав.

В Кадисе было похоже, что за нами постоянно кто-то ходит. Может быть, они боялись, что мы не сядем на корабль?

Мы отплыли на корабле «Королева Виктория-Евгения». Это судно было последним словом моды по роскоши, но человек не чувствовал себя на нем дома, как было на «Эйвоне». Однако мы быстро устроились на новом месте, и Вацлав сделался очень занятым: он стал преподавать Костровскому и X. свою систему записи и обсуждать ее с Чекетти.

Маэстро в этом путешествии был печальным и подавленным. Ему не нравилась бродячая жизнь, которую вел в последнее время Русский балет, и он не одобрял поступок Дягилева. Покачав головой, он спросил меня, напоминая о предупреждении, которое сделал мне много лет назад в Будапеште: «Ну как, греет вас солнце хоть сколько-нибудь?»

«Маэстро, я совершенно счастлива в нашем браке, и Вацлав тоже. Нас печалит только поведение Сергея Павловича».

«Да, да, я знаю. Я был в Лондоне, когда пришло известие о вашей свадьбе. Телеграмму о ней отдали Дягилеву в „Савое“. Его лицо стало белым как мел, и он упал в обморок. Это, должно быть, был страшный удар. Эти русские — странный народ. Тридцать пять лет я учил и сам изучал их. Они мои друзья, я люблю их, но в них есть что-то, чего мы, европейцы, никогда не сможем постичь — никогда. Я очень надеюсь, что ваш брак не принесет вам несчастья. Сергей Павлович не должен был смешивать любовь и искусство: это очень большая ошибка. А вы, девочка, должны были бы продолжать уроки: я так упорно работал с вами, и вы были очень многообещающей ученицей. Но теперь я устал и больше не буду ездить. Это моя последняя поездка».

Вместо Монтё у нас был новый дирижер Ансерме, которого Дягилев незадолго до этого открыл в Лозанне. Нам казалось, что он даже близко не напоминает Монтё по качеству дирижирования. Было похоже, что труппа снова разделилась на две партии — сторонников и противников Вацлава. Новый дирижер, похоже, был на стороне противников, которых возглавляли Г. и Кременев. Мы обращали на них как можно меньше внимания и проводили много времени с Андре, Брюле и Режиной Баде. Брюле называл Вацлава «Бог Танца»: так его всегда называли во Франции.

Среди многих пассажиров, которые старались сблизиться с нами, был один молодой чилиец, типичный жиголо, прекрасно воспитанный и прекрасно одетый. Он был племянником какого-то испанского маркиза, от которого, очевидно, унаследовал титул и состояние. Но в это время он был совершенно без денег, и мы все считали, что он ищет себе богатую наследницу в жены. Он был немного авантюристом, но был забавным, великолепно играл в бридж и божественно танцевал танго. Вацлав никогда не позволял мне танцевать современные бальные танцы. Он очень не любил фокстрот, гризли-бир и другие танцы, модные в то время. «Это не похоже на вальс и даже на бостон — это просто трут пол». Но танго Вацлаву нравилось, и Вацлав с интересом учился ему у того чилийца — Жоржа С. Уроки, разумеется, сделали нас и С. большими друзьями. Он пытался ухаживать за мной, и было похоже, что это очень забавляло Вацлава. Он был полностью предан Вацлаву и всюду следовал за ним, как верный пес. «Я бы хотел иметь возможность быть полезным ему как друг или секретарь. Прошу, позвольте мне помочь вам с почтой». Но я не позволяла: в нем было что-то, что настораживало меня, — его желание было слишком горячим.

Мадам Костровская казалась еще грустнее, чем всегда; однажды она позвала Вацлава на помощь, и тогда он рассказал мне, что у Костровского часто бывают припадки, во время которых тот теряет сознание и падает на пол. Вацлав беспокоился о нем и решил после нашего приезда на место посоветоваться с врачом.

В Рио нас приветствовала группа друзей и весь штат российского посольства. Мы немедленно уехали в Сильвестре, в ту гостиницу, где жили за три года до этого. Наше ближайшее окружение состояло из кружка дипломатов и нескольких бразильских семей. Мы много виделись с послом США Эдвином Морганом и музыкальным издателем Наполео Г., знакомившим нас с местной музыкой, которую Вацлаву было приятно узнать.

Наша жизнь, приятная, когда мы были среди этих бразильцев, становилась своей полной противоположностью, как только мы входили в театр. Руководство труппы, за исключением Дробецкого, делало все возможное, чтобы сделать жизнь Вацлава трудной, и во всем противодействовало ему. Вацлав, относившийся к искусству с обожанием, теперь почти боялся того часа, когда должен был идти в театр. Он выполнял свои упражнения и выступал в спектаклях, но был молчаливее, чем когда-либо. Маэстро проводил с ним много времени, и было видно, что этот человек, имевший золотое сердце настоящего артиста и собрата по общему труду, пытался своим противодействием уменьшить мучительную тяжесть той атмосферы, которую создавали для Вацлава остальные.

Однажды ночью Вацлав разбудил меня. «Фамка, ты знаешь, что на послезавтра в программу поставлен „Фавн“, а меня они даже не спросили, согласен ли?»

«Этого не может быть».

«Я сказал им, что это нечестно, раз у них нет прав, а они только пожали плечами. Но я просто не позволю им, фамка, сделать это».

«Но как же ты помешаешь им, Вацлав?»

«Подожди». И он рассмеялся своим озорным смехом, против которого было невозможно устоять.

На следующее утро Вацлав ушел вместе с Наполео и другими своими друзьями по какому-то загадочному делу, а ко времени ленча они все вернулись назад и торжествующе улыбались мне. Я не могла понять, что они затеяли.

В это время у Вацлава было много неприятностей с дирижером. Вацлав очень строго требовал не менять темпы. Он был очень ортодоксальным в исполнении классики. Вацлав всегда считал, что в драме, музыке и танце исполнитель должен с абсолютной точностью следовать замыслу автора. С Бичемом, Монтё, Батоном и другими у него никогда не было никаких неприятностей, но теперь все было по-иному. Дисциплина в балете очень ослабла, и, если танцовщику или танцовщице было трудно выполнить какой-то шаг, он или она просто просили дирижера изменить темп. Вацлав открыто выражал свое недовольство по этому поводу.