Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары

В счастливые минуты свободного времени он сочинял веселые стишки, сказочки, рассказики, или шуточные записочки сыпались мне на стол.

Писались ответные письма…

Все праздники отмечались созданным им народным календарем, всегда сюрпризом. Утром на моем столе у кровати тайком было положено что-то веселое и читалось за чайным столом уже всем…

Когда мы оставались вдвоем, Сергей Николаевич очень любил слушать мои рассказы о жизни в деревне или где-нибудь в городе, просил рассказывать. При моих рассказах у него являлись и свои рассказы, и новые мысли о народе, быте. Всегда говорил: «Люблю русский народ, но не могу не ругать его, ленивый и не любопытный, не хочет будить свои мозги, не хочет заставить себя думать, а все на авось да небось надеется». Часто мы не соглашались в своих мнениях и долго говорили о народе, уж если его вызовешь на разговор, то немало узнаешь хорошего, дорогого для ума и сердца…

Очень любил молодежь, с ними сам молодел и придумывал какие-нибудь шалости веселые. Мрачных людей он просто боялся и спрашивал меня: «Чем-нибудь они недовольны? Узнай, пожалуйста, может, им что-нибудь надо дать?» И этим ставил меня в неловкое положение, как тут спросить: чего вы хотите или от чего вы так мрачны? Часто оказывалось, что эти люди были не в настроении, а потом развеселились при беседах с Сергеем Николаевичем.

Человек он был тонкой души. Здоровья хрупкого. Способности необыкновенной. Мне часто задавали вопрос: «Как Сергей Николаевич работал и успевал все сделать?» Ответ мой один был всегда: первое — как только нас соединила судьба, я никогда его не видела без книги, за чаем, за обедом он всегда листал одну, другую книгу; второе — очень не любил бессмысленного разговора, всегда наводил на разговор, который дает мысль и знание. Например, бывали у нас в гостях колхозники, Сергей Николаевич тщательно расспрашивал их о жизни колхоза, о настроении колхозников, об их интересах, их работе. Спрашивал, вносили ли они свои предложения в улучшения колхозных хозяйств. Всегда со всеми находил свой язык, и разгорался разговор все сильнее и сильнее. Колхозники не замечали, как рассказывали все свои довольства и недовольства. Сергей Николаевич всегда изучал их жизнь во всех ее разрезах…

За столом бывали и большие ученые. Сергей Николаевич разговаривал с ними так же просто, все было понятно из его разговора самым простым людям.

Вставал он летом с солнцем вместе, очень любил солнце, бывали случаи нередкие и до солнца вставал. Иногда я спрашивала: «Что ж так рано встал?» — «Солнышко будем встречать, вот оно скоро будет вставать — всходить».

Пили чай утренний в 6 часов утра, с ним вдвоем, и он за работу садился сразу. К десяти-одиннадцати часам была и статья написана или корректура прочитана, к моему отъезду в Москву по его делам.

Никогда не отказывался от предложенной работы, за очень редким исключением, только когда тема его не удовлетворяла, и то искал, в чем тут он может развить интерес в этой теме.

Я иногда останавливала его от трудной для него темы, а он мне говорил всегда: «Трудность темы шевелит мозг и заставляет его работать». Что тут сказать после таких слов?!

Часто его упрекали, что будто он занимается не своим делом. В особенности, когда он занимался изобразительным искусством. А он так любил и чувствовал это искусство, очень сильно, так и музыку, но считал, что это не его область. Сергей Николаевич огорчался, говорил мне:

— Как можно отделить руки и ноги у человека или даже отнять уши, казалось бы, они лишние, так и в искусстве. Если ты занимаешься историей, то неизбежно должен коснуться театра, фольклора, музыки, изобразительного искусства, иначе ты не историк, все это связано одно с другим. Помнишь, как профессор Зимин в Томске говорил: «Вот, Сергей Николаевич, я получил образование земского врача, и специальность моя — болезнь уха, горла, носа. Но мне теперь сказали, что я только УШНИК, и все. Как я ни доказывал молодому директору клиники, что это невозможно — лечить уши, не касаясь горла и носа, все равно меня сделали ушником на бумаге». Помнишь, как недолго было это разделение, точно у Гоголя Нос ездил на коляске, а уши были на месте. Когда второй раз мы пришли к профессору Зимину, он нас встретил такими словами: «Поздравьте меня, мне вернули НОС и ГОРЛО, теперь я профессор „уха, носа и горла“».

Вот так точно у меня получается, как у профессора Зимина. Занимаюсь я театром, а мне говорят, вернее, указывают, чтобы я музыки не касался или изобразительного искусства. Вот мы с тобой были в театре, там пели, играли на рояле, что это, по-твоему, музыка?

— Да.

— А можно ее отделить от комедии или нет?

— Нет.

— Ну, вот все ты мне и сказала. Я все-таки своим, видимо, делом занимаюсь. <…>

* * *

14 декабря 1954 года[525]. В 4 часа утра. Заснул наш дорогой Сергей Николаевич вечным сном и не скажет теперь: «Ариша, чаю, чаю!» Кто бы ни пришел на звонок, любил угостить, всегда говорил: «За чаем легче говорить, да и пришедшему легче беседовать. — Это он всегда повторял мне, когда видел, что чаю совсем не время. — Аришенька, не сердись, угости нас чайком». <…> И последние часы его были не похожи на других. До самой последней минуты, даже секунды он владел собою. В предсмертные часы, минуты искал правды, спрашивал у доктора: «Скажите мне правду, это конец? Доктор, скажите, я смерти не боюсь, а хочу знать конец». Но и тут правды не сказали ему. Доктор надеялся на лучший исход, а я, я даже не знаю, что чувствовала, давала кислород, следила за пульсом и не уследила его, умер, попрощавшись со мной и с окружающим миром. Его последние слова: «Не плачь… Прощай!» И что-то хотел сказать и не мог. Крепко закрыл сам свои глазки, пальцы застыли перстом, сложены самим Сергеем Николаевичем. <…> Теперь притих его голосок, в его комнатке тихо и не слышу дыхания его, за которым я привыкла так следить, все стихло, кроватка пуста, книжечки лежат им положены, уж больше не шуршат от пальцев Сергея Николаевича. На столе стоит бюст, который был прислан Жорой Хусид из Киева на 2-й день его смерти. В посылке был прислан Сергею Николаевичу. Как звездочка, теплится лампадочка, одно мое утешение, что этот огонек не может не светить и погаснуть, он будет жить, он должен жить в его трудах и днях, и это мое