Очарованный - Джиана Дарлинг

затуманивая взгляд на яркую картину на потолке. Я закрыла глаза, когда влага потекла по моим щекам. Мне не нужно было смотреть на фреску, чтобы увидеть ее мысленно. Это принесло мне покой, когда я впервые оказалась здесь пленницей, и теперь принесло мне некоторое утешение.

Рыдания подступили к моему горлу, мокрые и полные грязи.

Я выпустила их в воздух и свернулась на боку в позе эмбриона, наконец позволив себе высказать правду.

Взрыв, потрясший Остерию Ломбарди, определенно убил некоторых из моих близких. Не было возможности, чтобы каждый мог выбраться невредимым.

Я думала о Себастьяне и маме, о Жизель и Синклере, недавно поженившихся и так влюбленных, о Елене, такой ожесточенной и нуждающейся в новом начале.

Они не могли быть мертвы.

Не моя семья.

Не Данте с его лукавой ухмылкой и нежной улыбкой, созданной специально для меня.

Не Сальваторе сразу после того, как я нашла его и полюбила.

Это не могло быть возможно, но я знала, что это было так.

Я могла размышлять о смерти моей семьи, хотя каждая мысль пронзала меня, как кислота, пролитая на ножевую рану, но я не могла заставить себя признать последнюю возможность.

Ту, которая объявила Александра Дэвенпорта мертвым.

Это просто не могло быть возможным.

Как кто-то убил такого человека, как он?

Он был выше и сильнее, чем кто-либо другой, с плотными мускулами, похожими на доспехи, которые носил под кожей. Бомба не могла этого разрушить.

Могло ли это случиться?

Но он был и умнее всех остальных. Его хищнические таланты подсказали бы ему, что в воздухе витает неладное; ощущение комнаты, внезапно оставшейся без меня, и слабое, зловещее давление в атмосфере, похожее на небо перед грозой. Он бы отправился на мои поиски, возможно, даже втянул бы в это Себастьяна или Данте. Они все могли быть снаружи, когда взорвалась бомба.

Это было возможно.

Я слишком поздно поняла, что у меня гипервентиляция. Воздух застрял в моих легких и слишком быстро превратился в углекислый газ. Я не могла получить достаточно кислорода, а затем не могла вспомнить, как двигать грудью, чтобы воздух поступал в камеры.

В глазах у меня поплыло, когда я слепо смотрела на Аида, молча, безумно умоляя его прорваться сквозь пол бального зала и спасти меня из этого ада, чтобы он мог оттащить меня к себе.

Это была моя последняя мысль перед тем, как мое тело сдалось, и я потеряла сознание.

Козима

Время шло. Я знала это только по слабому внутреннему ощущению, которое мое тело испытывало к восходу и закату солнца за закрытыми парчовыми портьерами на окнах бального зала. Они кормили меня в неурочные часы и приходили через случайные промежутки времени, чтобы попросить о моем представлении, иногда с интервалом в несколько дней, а иногда повторяя каждый час.

Ноэль не просто морил меня голодом, поддерживая во мне жизнь (с трудом) на черством хлебе, плесневелом сыре и теплой воде. Он использовал тактику, как если бы мы играли в военные игры.

Яркие прожекторы были установлены по кругу по диаметру моей цепи, и они пульсировали ослепляющим светом на таймерах, так что мне гарантировали лишь несколько часов сна.

В комнате стоял ледяной холод. В Британии была поздняя весна, и в горах и долинах округа не должно было быть так арктически морозно, но каким-то образом бальный зал превратился в холодильник, а я — в охлажденное до костей мясо.

Я была вне страданий и не сломалась, потому что Ноэль не понимал одного основного принципа.

Если моя семья погибла — а к тому времени я уже убедилась в этом, особенно потому, что никто не пришел меня освободить, — мне не для чего было бы жить.

Я знала, что терпение Ноэля иссякнет и возбуждение Роджера наступит, что мои дни сочтены, пока я продолжаю свой тихий, болезненный бунт.

Но я не хотела жертвовать своей гордостью и самообладанием, соглашаясь быть рабыней самого садистского человека в Англии.

Я отказалась осквернить множество золотых воспоминаний об Александре как о моем Мастере, назвав тем же титулом любого другого человека, не говоря уже о человеке, который отнял его у меня.

Это было богохульство.

Кощунственно.

Меня не волновало, означает ли это, что моя религия — это цепи и кнуты, Господство и подчинение, согласие и бунт.

Я слишком долго молилась у алтаря Александра, чтобы теперь стыдиться.

Именно эти воспоминания о нем поддерживали меня в темные, бурные часы одиночного заключения в этой замороженной клетке.

Когда Роджер устал от моей апатии и его юношеские кулаки нанесли взрослые удары по моему распростертому телу, я подумала об Александре, нежно моющем мои волосы, пропускающем пряди, как чернила, сквозь пальцы.

Когда Ноэль пытался унизить меня, забрав мое ведро для унитаза, а затем снова, когда он вылил свое семя мне на лицо, в то время как Роджер держал меня, напоминая, что я уже принадлежу ему, я думала обо всех способах, которыми Александр сделал меня своей с самого начала. Как он метил мою задницу своим клеймом, мой разум — своим языком силы и мое сердце — двойственностью своих действий и намерений.

Я напоминала себе, повторяя часами каждый день, что я принадлежу ему, ему, ему …

Не им.

Может быть, даже не самой себе.

Его принадлежность предоставила мне мысленный щит, за которым я отчаянно пыталась спрятаться. Я не могла нести ответственность за свои действия, потому что это делал Александр, а если он не мог быть рядом, то и мысленно я тоже.

В тот момент, когда двойные двери распахнулись, я поняла, что терпение Ноэля закончилось. Воздух собрался вокруг него, притягиваясь магнетической силой его ярости, когда он бродил по мрамору рядом со мной, где я лежала, свернувшись на земле, с цепями, перекинутыми через руки, в поисках кого-нибудь, кого можно было бы обнять в холодном комфорте.

Я всмотрелась в тени его лица, его тело было полностью освещено гнетущим светом прожекторов, окружающих нас. Никогда еще он не выглядел более зловещим и более подходящим обстановке.

— Ты встанешь, — мрачно пообещал он.

Во рту у меня было слишком сухо, чтобы вымолвить слова, поэтому я ответила неподвижностью и молчанием.

— Ты встанешь, Рути, потому что я знаю, что твоя гамартия — это твое доброе маленькое сердечко. Ты не можешь видеть, как страдают люди, не так ли?

Мое горло сжалось и потерлось, как наждачная бумага, когда я тяжело сглотнула.

— Нет, ты не можешь, —