Черный тополь - Полина Москвитина

Тропа уткнулась в берег, затененный высоченными елями. Это, конечно, Кижарт. На перекате вода бурливая, изрытая водоворотами. Надо брести на тот берег.

Агния наказала Андрюшке, чтобы он держал коня навстречу течению. У Андрюшки – муть в глазах.

Наконец-то вылезли на другой берег и остановились на привал. Передохнули, пообедали и пошли берегом Кижарта вверх по течению. И все лес, лес, дым и дым. Ни конца ни края. Да где же тот кордон, где работают геологи прииска? Может, они заблудились и не выберутся из тайги? Вот так и будут ехать неизвестно куда, пока идут лошади. Потом лошади упадут, и Андрюшка никогда уже не увидит ни Белой Елани, ни большого города на Енисее, куда мечтает уехать учиться, и – отца не увидит! Андрюшка все время ждет отца из Берлина. Приедет или не приедет? Должен же отец вспомнить, что есть еще Андрюшка!..

– Мама!.. Мама!..

Мать остановилась, оглянулась на сына:

– Ну?

– Может, заблудились, а? Уже вечер, а тропы нет.

– Нет, не заблудились. Скоро кордон.

– Где он, скоро?

– Потерпи! Или ты не мужик? Я же держусь…

Проехав еще с час, спешились.

– Покорми лошадей. – И Агния пошла смотреть тропу.

…Отдыхая на замшелой колодине, Агния обратила внимание на густой черный дым над отрогами Станового хребта. Дым столбом поднимался к небу. Верховка (как называют здесь ветер от Белогорья) дула вдоль Станового.

В густых сумерках вечера пламя металось из стороны в сторону, и горящие огненные кометы головешек, словно термитные снаряды, взлетали высоко в небо, выписывая дуги. Померкли горизонты; густо несло едучим дымом – не продохнуть.

Агния решила повернуть вдоль хребта на юго-запад, где меньше было дыма. Тяжело потрескивая по зарослям мелколесья, бежали какие-то звери. Агния, не выпуская ружья из рук, шла и шла вперед, протирая слезящиеся глаза. Так она прошла километра два и уже не соображала, в какую ее сторону занесло. Дыму стало меньше, но темень июньской парной ночи сгустилась. Переправившись через неведомую горную речушку, Агния хотела было двинуться дальше, в сторону чернеющего хребта, за которым, по ее предположению, должен быть кордон, но вдруг совсем близко раздался лай собаки. Агния поспешно притаилась в плотном пихтаче. Совсем рядом лезло что-то тяжелое, неповоротливое. Не надеясь на зоркость собственных глаз, Агния прилегла на землю возле старой пихты и, вырвав с корнем пук травы, спрятала в ней нос, чтобы обмануть нюх зверя, и в то же время дрожащею рукою сжимала ложу двустволки, не спуская пальцев со спусковых курков: если стрелять, так сразу из обоих стволов. Хоть и темно было, но Агния отлично видела, как на каменистую отмель, в тридцати-сорока шагах от нее, из-за кустов калинника и черемушника выбежал тяжелый красавец тайги сохатый, а следом за ним черная как смоль собака, маневрирующая вокруг зверя. Кто-то громко кричал: «Альфа! Альфа!»

Черная собака громко лаяла на сохатого. Пригнув голову, зверь бил копытами по камням; осколки летели во все стороны, звонко щелкая. Внезапно раздались один за другим три выстрела, пороховые вспышки на мгновение озарили разлапистые ветви черемухи. Сохатый взметнулся на дыбы, трубно проревев на всю тайгу. Он повернулся в сторону кустов, но не успел сделать прыжка, как раздался новый выстрел сразу из двух стволов. Сохатый упал на передние ноги и тяжело, надрывно ухнул. Агнии жаль было подстреленного зверя.

Из мрака вышли трое, таких же черных, безликих, как ночь.

– Уф, какой шибко большой зверь! – сказал один из охотников. – Шибко сильный зверь.

Агния еще крепче прижалась к земле.

– Экий матерый сохатище, а? – сказал второй охотник. – Вот такого я завалил на Сухонаковой летось. Пудов на двадцать мяса навялил; на семь тысяч он у меня обошелся, стерва.

– Я саданул в него из двух стволов, – сказал третий.

– Ты вроде промахнулся, Иван, – сказал второй голос. – Потому – опосля твоего выстрела он еще повернул на нас.

– Скорее всего твои заряды, Крушинин, пошли за молоком, – возразил третий голос.

– Все может быть, Иван. Вот Мургашка, он вроде влепил в него здорово!

– Моя стрелял в глаз, – ответил первый голос. – Нету пуля в глаз, за молоком пошла. Ты, Птаха, бил карашо. Уф, здорово! Шибко большой зверь.

– Крушина, давай, жги огня! Мяса жарить будем, кушать будем. Давай, давай, Крушина!.. – кричал голос, как видно, принадлежащий Мургашке.

– Костра не будем разводить, – возразил второй голос. – Нам надо поскорее сматываться из Лешачьих гор. В другом месте подпустим «красного петушка».

– Зачем ходить? Куда ходить? Огонь не придет на Лешаки. Кругом старые гари – леса нет. Мало-мало можно отдыхать. Мясо кушать можно.

– Оно так, токмо сам-то нас ждет, как уговорились.

– Немножко будет ждать. Ничаво! Отдыхать надо.

– С мясом-то как будем? Может, взять лошадь в заповеднике да перевезти?

Крушинин поддержал:

– Разделаем вот да завернем в шкуру. Утре перевезем. Женщинам только шепни – моментом расхватят.

«Так вот кто жжет тайгу!»

Тайга горит чуть не каждый год. И люди уже к этому привыкли. Но такого пожарища давно не было. С самого тридцатого года, как помнят люди.

Надо поскорее уйти незамеченной.

Не дожидаясь, что будут делать дальше браконьеры, Агния поползла в сторону…

…Тайга горела, горела, горела! Окрест на десятки километров все пылало, пылало, пылало. Даже небо по ночам дышало жаром.

Белую Елань кутала плотная мгла чадного дыма, будто кто стлал по земле невероятно огромную рваную шаль с длинными бахромами.

Ночами, если подняться на Татар-гору, видно было, как пламя танцевало на далеких таежных хребтах. А днем весь горизонт был укутан в непроницаемую сизую мглу. Вековые пихты и ели, разлапистые сосны по песчаным склонам рассох вспыхивали от комля до вершины красными столбами. Две-три секунды – и от заматерелого дерева оставался тощий огарышек, торчащий свиной щетинкой.

Страшен пожар в тайге!

Горели медведи, белки с пушистыми хвостами, проворные рыси, красавцы маралы с неокрепшими летними рогами и отяжелевшие матки. Никакая живность не могла спастись в пожаре леса. Там, где бушевало пламя, – лежало безжизненное черное поле с дымящимися огарышками деревьев.

Однажды утром на Белую Елань вылетело пяток маралов. Измученные, безразличные ко всему, звери шли серединой улицы, не обращая внимания на собачий переполох, сопровождавший их от крайней избы Михея Заболотного до дома Санюхи Вавилова. Как-то под вечер в улице появилась тяжелая медведица с двумя пестунами. Она вылетела из-за Малтата как очумелая, прокосолапила по улице, но, вовремя опомнившись, кинулась в проулок Авдотьи Головешихи и скрылась в зарослях чернолесья.