Гарь - Глеб Пакулов

Под центром крестового свода стоял Аввакум, а на него со всех сторон надвигались притихшей тучей уязвлённые соборники. Сложил на груди руки протопоп, прочёл из Псалтири пророка Давида:

— Боже мой! На тебя уповаю, не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет. Псы окружили, скопище злых обступило меня, раскрыло пасть свою, яко лев алчущий и рыкающий.

Паисий, бледный, будто по лицу кистью побельной махнули, собрался с духом, возвестил:

— Постановление Стоглавого Московского собора о сложении двух перст и проклятие на три перста — отменено бысть навеки. Тот Собор не в Собор, яко есть и несть!

— Празднуйте, — выкрикнул зловещё протопоп. — Писаные дни пришли. Ипполит святый и Ефрем Сирин, издалека уразумев о нынешнем времени, написали: «И даст им антихрист печать свою скверную вместо знамения Спасителева». Это о вашем треперстии предвещано.

Паисий подозвал Макария Антиохийского, о чём-то шепнул ему на ухо и тоже покинул Крестовую. И едва он скрылся…

— Возьми, возьми его! — как во время оно на Христа возопили озлённые иереи и навалились грудой на протопопа, замахали посохами, сбили скуфью, запинали ногами. Он ворочался в толпе, отмахивал их от себя, как медведь настырных собак, наконец-то загнавших добычу.

— Преподобные! — рычал Аввакум. — Забив меня, как литургию Господеви служить станете, убители!

Толпа обмерла, отступила к скамьям и села, обмахивая разгорячённые, потные лица, и сконфузилась: что и не содеешь в толповом азарте, трус-сатана любит в толпе прятаться. Вот и пал бы тяжкий грех неотмолимым на весь освящённый Собор, будь он неладен, этот злоязыкий, неуступчивый протопоп. Смотрели на изрядно помятого ими, но живёхонького человека, и то у одного, то у другого винова-тились на губах нескладные улыбки. Аввакум, притворно поохивая, морщился, общупывал себя и, подойдя к двери, повалился на бок.

— Я тут полежу, вы там посидите, одумайтесь помаленьку, — попросил, устраивая под голову кулак и закрыв глаза.

Тихий смешок прошумел по скамье круговой палаты:

— Ну и дурак ты, протопоп. И патриархов не почитаешь.

Не открывая глаза, вроде бы засыпая, ответил Аввакум:

— Мы уроды Христа ради, вы славны, мы бесчестны, вы сильны, мы же немочны…

В палату вошёл дьяк Уваров, осмотрелся, понял что к чему, поманил к себе чудовского келаря Евфимия, вдвоём подхватили Аввакума под плечи, подняли на ноги. Евфимий успел шепнуть:

— Прав ты, брате, нечево тебе с имя говорить. Таперя в Соборную иттить надо, так уж то велено.

— Стричь будут, как Лазаря и Епифания, — добавил Уваров. — Укрепись…

— Господи! — воззвал протопоп. — Да онемеют пред Тобою уста лживые, которые скажут на праведника неправедное, да посрамятся, да умолкнут в аду!

И, освободив себя от опекаемых рук келаря и дьяка, распрямился во весь рост и пошёл между стражами из Крестовой.

Отстранённо от окружающего, будто и не он сам, стоял Аввакум в Успении и слушал литургию в паре с дьяконом Благовещёнского собора Фёдором, сыном своим духовным. И когда при переносе святых даров под пение «Херувимской» их расстригали, клацая ножницами, ризничий Павла митрополита чернец Митрофан и дьякон Афанасий, он смотрел на это, как бы паря над всеми под куполом храма, видел, как с него снимают скуфью, поясок, проклинают и предают анафеме, и сам с высоты проклинал их и слышал отдалённый голос свой:

— Июды новые, предавшие Христа, и вы есть прокляты навеки!

И голос Фёдора, вибрирующий в восходящих потоках синего ладана:

— Неправда на Руси правдничает, а царя истинного православного несть! Крайнего Никон-антихрист уморил, а сам, видимость его прияв, за государя правит и всех в Верху царском поменял на бесов и ведмячек, они токмо видом людие царски.

Только позже во дворе патриаршем пришёл в себя Аввакум: сидел в цепях, голоуший, с непривычно лёгкой головой, обхватанной ножницами, в одной рубахе, без нательного креста на шее. Напротив сидели на скамье Дементий Башмаков из приказа Тайных дел и стрелецкий голова — полковник Юрий Лутохин. Дементий рассказывал, как пред судом Собора был на поверку первым поставлен поп Лазарь, так как он не московский, да побывал во многих ссылках, то и не знает его народ и волнений не ждут. Но Лазарь ответами своими и вопросами поставил их всех в тупик, а после и вовсе огорошил, осенясь двуперстием и молвя:

— Молю вас повелети мне идти на судьбу Божью во огнь большой и ежели пожрёт мя пламень, то правы новыя книги ваша, ежели не сгорю, то наши старые отеческие книги правы есть и бысть в церквах, как прежде было.

Задумались крепко патриархи, посовещались и отказали, мол, «…суд соборный есть душеспасительный, а больше сего мы судить не умеем, то дело суда градского». И царь растерялся и на власти страх нападе: от кого не чаяли, от того сия замятия и изыде.

Развели расстриг по разным клетям, а на другой день вывел их двоих ночью к Спальному крыльцу полуголова Осип Салов, тут досмотрели, обшарили полуголых и повели одного Аввакума к Тай-ницким воротам, с выходом из Кремля на берег Москвы-реки. Шёл Аввакум в окружении хмурых стрельцов из охранного царского полка не без робости, думал — не велено ли им посадить его в мешок да в воду. Вышли тайным переходом к берегу. Тут его поджидал Дементий Башмаков и стояла запряжённая телега с охапкой сена. Дементий за руку отвёл протопопа в сторону, сказал тихо:

— Велел тебе сказать государь наш: «Не бойся ты никаво, надейся на меня».

Ещё не веря, что его не утопят потемну здесь же или не отвезут куда на телеге и сбросят в воду, Аввакум поклонился тайных дел боярину, ответил, стиша голос:

— Челом бью на его жалованье, да какая он мне надёжа. Надёжа моя Христос. Ежели не теперь, то всяко помрём, а там, у Христа, то и спросится… Вот всё хочу узнать: Третьяк Башмак, бывый в Сибирском приказе, не сродник тебе, не одного корня? И где он теперича?

— Корень един, да шибко дальний. Он после твоей ссылки в Сибирь много писал Никону и царю о порче древних книг, о двуперстии. Был сослан в Кирилло-Белозёрский монастырь, принял пострижение, снова привезён бысть в Москву. С тех пор инок Савватий крепко заперт в темнице на Новом.

— Ох ты, горюшко-о, — вздохнул Аввакум. — Спаси его Бог на этом и на том свете… Доброй он человече.

Посадили Аввакума на телегу и поехали берегом мимо Китай-города. Трясся на ухабах протопоп, твердил заученное: «Не надейся на князя, на сыны человеческие, в них несть спасения, оно в руце Божьей».

Ехали медленно, словно опасались стуком колёс всполошить людей, уж и так-го было мятежно вчера на Соборной.

Стало светать, закудрявился туманец над рекою, пронизывая его над самой водой, просвистывали, разминая крылья, стремительные утячьи табунки.

Рассвело. Ехали то берегом, то петляли по болотинам, по трясинным запутанным гатям. Позади их тряслась ещё одна телега, и Аввакум разглядел в ней дьякона Фёдора. К полудню добрались до Николо-Угрешского монастыря, въехали во двор и свернули в дальний угол к ледникам с надстроенными над ними деревянными палатками. Тут уж стояла телега со старцем Соловецкого монастыря, всегда тихим и задумчивым Епифанием, и другая с Лазарем. Увидел их Аввакум и чуть было не заплакал: так же надруганы, бедненькие, обхватаны ножницами кое-как — клочья торчат и бороды косенько, на смех, сострижены. Ну как мужички деревенские с бабами по пьяному делу поскубались, а у Лазаря забияшного и синяк под глазом бугрит, аж бровь вверх выпятил. И тоже в одних рубахах. Скоро вкатилась во двор и телега с Фёдором и симбирским протопопом Никифором. Полуголова Салов пошёл к игумену, оставив стрельцов сторожить расстриг.