Можно и нельзя - Виктория Токарева

— Замолчи! — крикнула она Караю с радостной ненавистью, потом схватила Диану на руки и начала целовать так, будто ее сейчас отберут и больше никогда не покажут.

— Она у меня чуть не умерла, — сообщает мне Лия, отвлекшись от приступа материнской любви. — У нее от пенициллина в кишках грибы выросли.

— Какой ужас…

Диана высокомерно смотрела на меня с высоты материнских рук.

— Слушай, а вот нас растили наши матери… Столько же времени тратили? Так же уродовались?

— Наверное. А как же еще?

— В таком случае мы не имеем права на свою жизнь.

— Как это? — не поняла я.

— Ну вот, я трачу на нее столько сил, только ею и занимаюсь. Значит, она — моя собственность. А я — мамина. И если я, к примеру, захочу отравиться, значит, я покушаюсь на чужую собственность. Пока живы родители, мы обязаны жить.

Я внимательно исподлобья смотрю на Лию, потому что ее слова имеют для меня особый смысл. Она замечает мое выражение. Она замечает абсолютно все.

— Пойдем покажем тете цветочек!

Мы идем в сад, садимся на корточки и смотрим, как из земли, тоненький, одинокий и трогательный, тянется подснежник. Здесь, в Самарканде, он крупнее, чем в средней полосе. И не белый, а желтый.

Мы смотрим, завороженные. Мне кажется, что от желтого колокольчика исходит тихий звон.

— У… — Диана выпячивает крошечные губки, как обезьяний детеныш, и показывает на цветок.

Карай в углу двора все продолжает взвывать и взлаивать, не может успокоиться.

— Ты знаешь, он дурак, — делится Лия. — Но Саша его любит. По-моему, он любит собаку больше, чем меня. Правда.

Мы поднимаемся и идем завтракать.

На столе среди закусок, которые я называю «колониальные товары», — гора плова. Поверх рисового купола — куски баранины, ломтики айвы, головки тушеного чеснока и еще какая-то красота и невидаль.

Лия накладывает в мою тарелку. К лицу поднимается дух баранины и особой травы под названием «вира». Каждая рисинка отделена друг от друга и отлакирована каким-то благородным жиром.

— Ну, чего ты сидишь?

Я с неуверенностью потянулась к вилке.

— Руками… — Она сложила щепоть из трех пальцев и показала, как надо ею пользоваться.

Я повторила. У меня получилось.

Лия смотрела на меня с этнографическим интересом.

— Ну? — спросила она.

— Ничего. Странно… — Я действительно не могла объяснить своего состояния.

Моя плоть как бы возвращалась ко мне после долгого конфликта. Как будто мы с ней были в ссоре, а теперь миримся. Это было замечательное чувство, райское блаженство, и я даже подумала: «Может, я уже умерла и теперь нахожусь в раю?..»

Пришла мать Лии и забрала Диану. Мы остаемся вдвоем на кухне за большим деревянным столом. Я — в чопане. Лия — в платье Дузе. От платья Дузе Лия переключается на Италию, а с Италии — на свою поездку в эту капстрану по туристической путевке.

Самолет рейсом Ташкент — Милан вылетал, естественно, не из Самарканда, а из Ташкента.

Лия выяснила день и час отправления и, зная свои взаимоотношения со временем, решила приехать в Ташкент на сутки раньше, с запасом в двадцать четыре часа. Эти двадцать четыре часа надо было где-то скоротать, и Лия поселилась в гостинице, в двухместном номере.

Ее соседкой по номеру оказалась украинская девушка Анна, которая не имела к группе никакого отношения. Она была сама по себе и проводила время странным образом: все время лежала на кровати и плакала.

Лия, зная свою манеру во все вмешиваться, решила на этот раз ни во что не вмешиваться и делала вид, что ничего не замечает. Но Анна все плакала и плакала, весь день и вечер, и тогда Лия не выдержала и спросила:

— Что ты плачешь?

Анна призналась, что она беременна от некоего Рустама, которого полюбила на Великой стройке. А Рустам ничего не знает, так как вернулся в свой родной кишлак. Это не особенно далеко от Ташкента, но Анна боится ехать к нему одна.

Лия посмотрела на часы. Был час ночи, а самолет уходил в шесть утра. У нее было еще пять часов, а кишлак находился примерно в двух часах езды от Ташкента. Два туда, два обратно. Можно успеть. Чертыхаясь, кляня свою планиду, Лия заставила Анну собираться и повезла ее в кишлак. Они поймали крытый брезентом грузовик, в котором возят солдат. Дорога была плохая, грузовик трясло, Лию и Анну кидало друг на друга. Наконец они добрались до кишлака. Дальше все развивалось, как в плохом кино. Сестра Рустама, тринадцатилетняя девочка, похожая на цветочек подснежника второго дня, сказала, что ее брата нет дома. Он находится на соседней улице на собственной свадьбе. Если они выйдут на соседнюю улицу, то увидят и услышат эту свадьбу. Анна обомлела, но тут же опомнилась и принялась рыдать. Ничего другого, похоже, она не умела делать. Это была ее самая привычная реакция.

Лия пошла на соседнюю улицу, вошла в дом, попросила Рустама выйти из-за стола, вывела его во двор и объявила, что сейчас опозорит его на всю свадьбу. У Рустама отвисла челюсть в прямом смысле слова. Он стоял с раскрытым ртом и не мог его закрыть. В этом состоянии Лия взяла его за руку и привела к Анне и дала им ровно пятнадцать минут, потому что ей надо было лететь в Италию. Но прошло полчаса, а Рустам и Анна никак не могли выработать общую позицию. Анна хотела, чтобы Рустам отвел ее на свадьбу и посадил вместо невесты или, на худой конец, с другой стороны, рядом. Узбеки — мусульмане, а мусульманство предполагает гарем. Но Рустам пытался втолковать, что сейчас не те времена, с темным прошлым покончено навсегда и родственники невесты его неправильно поймут.

Через полчаса Лия вошла в комнату, где шло совещание сторон, и сказала:

— Я ухожу.

Глаза Анны наполнились слезами и ужасом. Лия с ненавистью посмотрела в эти глаза и поняла: не попасть ей на родину Дузе. Но с другой стороны: Дузе — это мечта, а девушка Анна — живая, из плоти и крови. Даже из двух плотей.

— Ну, что тут у вас? — призвала к ответу Лия.

Рустам сказал, что Анна — это ошибка его молодости.

— Ошибки надо исправлять, — заметила Лия.

Рустам согласился и даже кивнул головой в знак того, что ошибки надо исправлять, и предложил два варианта искупления. Первый — угрызения совести, второй — деньги, скопленные на половину машины «Запорожец». Анна тут же выбрала угрызения совести, так как, откупившись деньгами, Рустам освободил бы свою душу. Но Лия предпочла второй вариант. Анна стала упираться. Рустам поддерживал Анну. Лия посмотрела на часы и сказала, что если через четыре минуты, именно четыре, а не пять, он не отдаст деньги, то она опозорит его на всю свадьбу. И это не все. Она обо всем расскажет его сестре. Рустам побледнел, видимо, Лия очень точно рассчитала его самую уязвимую точку на совести. Рустам вышел из комнаты и вернулся даже раньше, чем через четыре минуты, через три с половиной, и вынес деньги в полиэтиленовом мешочке, сверху которого было написано «Яд-ран».