Вокзал потерянных снов - Чайна Мьевилль

Айзек вытянул шею и закрутил головой, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть сквозь боль, растекавшуюся от эпицентра под виском. В складском помещении стояла жуткая какофония: вопли, стоны, шлепки ладонями по головам — милиционеры тщились остановить кровотечение. Айзек посмотрел вниз. Ткач рассыпал по полу пригоршню окровавленных ушей. С его плавно движущейся руки срывались капли крови, оставались в пыли бесформенными алыми следами. Падали и все новые куски мяса. Кровь и уши образовывали на полу четкий рисунок — ножницы. Ткач двигался так легко, будто и не было у него огромной ноши, нескольких вырывающихся пленников.

…ПЫЛКИЙ И ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫЙ… — прошептал он и исчез.

* * *

Что пережито, то стало сном, а потом воспоминанием. Я не вижу граней между этими явлениями.

Среди нас появился Ткач, огромный паук.

В моем родном Цимеке он носит имя Фуриач-Яджх-Хетт, Пляшущий безумный бог. Я еще никогда подобных ему не видел. Он вышел из мировой воронки и встал между нами и законоблюстителями. Их оружие умолкло. Слова умерли в глотках, как мухи в паутине.

Пляшущий безумный бог двигался по комнате в свирепом неземном танце. Он собрал нас — отщепенцев, преступников, беженцев. Взял конструкцию, способную рассказывать. Взял бескрылого гаруду; взял репортершу, охотницу за новостями; взял преступного ученого и ученого преступника. Пляшущий безумный бог собрал нас как случайно подвернувшихся под руку чад своих, чтобы наказать за отклонение от пути истинного…

Сверкали руки-ножи. Мясным дождем падали в пыль человеческие уши. Меня пощадили. Мои уши, скрытые под перьями, не восхитили эту безумную силу.

Под завывания, под отчаянные крики боли Фуриач-Яджх-Хетт носился в восторге кругами. А потом он устал и сквозь искривленные наслоения материи вышел из склада. Перенесся в другое пространство.

Я закрыл глаза.

Чужая мощь несла меня в том направлении, о существовании которого я и не ведал до сих пор. Чувствовал стремительный бег множества ног — пляшущий безумный бог семенил по толстым нитям силы. Продвигался под самыми загадочными углами к плоскости нашего бытия, неся беспомощно барахтающихся пленников под мышками.

У меня сжимался желудок, я чувствовал, как задеваю, хватаю ткань мира. По коже шел зуд. Я пребывал в чуждом пространстве.

На миг Фуриач-Яджх-Хетт заразил меня своим безумием. На миг жажда знаний позабыла свое место и потребовала утоления. Я на крошечную дольку времени открыл глаза.

И пока длился ужасный вечный вздох, я лицезрел реальность, сквозь которую бежал Пляшущий безумный бог.

Зудели, слезились глаза; казалось, они вот-вот лопнут, будто на них обрушилась сразу тысяча песчаных бурь. Я не верил им — но и они сами не верили тому, что видели. Несчастные, они тщились стать незрячими. А ведь я успел заметить лишь частицу, лишь самый краешек картины.

Я увидел — или подумал, что увидел, или убедил себя, что увидел, — грандиозность, рядом с которой небо любой пустыни — ничто. Передо мной открывался чудовищный провал, разверзалась бездна. Я стенал и слышал, как вокруг стенают другие. Перед нами растягивалась сквозь пустоту, от нас уходила в бездонную перспективу, во всех направлениях и измерениях, заключая в каждой узле метафизической материи вечность и бескрайность, паутина.

И я знал, из чего она соткана.

Бесчисленные краски, перетекающие друг в друга, хаос текстур — в каждой нити этой наисложнейшей ткани. И каждая нить вибрировала от соприкосновения с ногой Пляшущего безумного бога, звучала, рассылала по эфиру слабые эхо, могущие означать что угодно: отвагу, голод, архитектуру, спор, капусту или бетон. Переплетение повадок скворца соединяется с толстой, липкой нитью смеха юного воришки. Жилы эти туго натянуты и крепко склеены с третьей нитью, чей шелк сделан из углов семи арочных контрфорсов церковной крыши. И плетение это исчезает, уходя в безбрежность вероятных пространств.

Каждое намерение, каждое взаимодействие, каждая мотивация, каждый цвет, каждое тело, каждое действие и противодействие, каждая частица физической реальности и породивших ее мыслей, каждый конкретный момент истории и потенциальной возможности, каждый укол зубной боли, каждый камень мостовой, каждая эмоция, каждое рождение, каждая банкнота, — короче говоря, все сущее вплетено в эту бескрайнюю паутину.

У нее нет начала и нет конца. Степень ее сложности просто не укладывается в голове. И столь прекрасным было это зрелище, что душа моя обливалась слезами.

Паутина кишит жизнью — куда ни глянь, на бесконечных просторах маячат безумные боги, такие же, как и пленивший нас. Хватает и существ иного склада, с невообразимо сложными очертаниями тел — но они не удержались в моей памяти.

Сеть не без изъяна. В бесчисленных местах порван шелк, нарушена расцветка. Тут и там узор натянут, нестабилен. Когда меня несли через эти раны, я чувствовал, как Пляшущий безумный бог задерживается и дает работу своей железе — чинит, восстанавливает.

Чуть поодаль я заметил тугой шелк Цимека. Клянусь, мне было видно мерцание тамошних ячей — сеть колебалась под тяжестью времени.

А в непосредственной близости меня окружал обособленный участок паутины — Нью-Кробюзон. И по самой середке этого участка проходил уродливый разрыв. Какая-то жестокая сила рассекла городские тенета, отняв у них множество красок, насухо обескровив. Оставалась лишь тусклая, неживая белизна. Бессмысленная пустота, мертвенные тени…

И мне было страшно смотреть больными глазами на эту расширяющуюся брешь. А к страху добавлялось унижение — что есть я в сравнении с этим величием, с этой бескрайностью; что есть я в сравнении с мировой паутиной? Я зажмурился.

Но я не мог погасить свой рассудок. Непрошеный, он силился наспех запомнить увиденное глазами. Но удержать — не мог. Оставалось только чувство, только ощущение пережитого. А ныне и чувства нет — как будто я не был там, а знаю о происшедшем с чужих слов. Тяжесть той бескрайности, той необъятности уже спала с моего сознания.

Но воспоминания, хоть и поблекшие, не отпускают меня.

Воспоминания о том, как я танцевал с пауком.

Как выделывал коленца с Пляшущим безумным богом.

В палате Лемквиста Рудгуттер, Стем-Фулькер и Рескью держали военный совет. Они всю ночь не смыкали глаз. Рудгуттер и Стем-Фулькер устали, малейший пустяк выводил их из себя. Корпя над бумагами, они пили большими чашками крепкий кофе. Рескью был спокоен. Поглаживал широченный шарф.

— Поглядите-ка, — помахал листом перед подчиненными Рудгуттер. — Сегодня утром прибыло. Доставили сами авторы, поэтому у меня была возможность обсудить с ними текст. Это вам не петиция какая-нибудь от общественной организации.