Великая Русская Смута. Причины возникновения и выход из государственного кризиса в XVI–XVII вв. - Ирина Стрижова

Россия бывала пустынею; но в сие время не Батыевы, а собственные варвары свирепствовали в ее недрах, изумляя и самых неистовых иноплеменников: Россия могла тогда завидовать временам Батыевым, будучи жертвою величайшего из бедствий – разврата государственного, который мертвит и надежду на умилостивление небесное! Сия надежда питалась только великодушною смертью многих россиян, ибо не в одной Лавре блистало геройство: сии, по выражению летописца, горы могил, всюду видимые, вмещали в себе персть мучеников верности и закона; добродетель, как феникс, возрождается из пепла могилы примером и памятью; там не все погибло, где хотя немногие предпочитают гибель беззаконию. С честью умирали и воины, и граждане, и старцы, и жены. В духовенстве особенно сияла доблесть: Феоктист, крестом и мечом вооруженный, до последнего издыхания боролся с изменою и, взятый в плен, удостоился венца страдальческого. Архиепископ Суздальский Галактион, не хотев благословить Самозванца, скончался в изгнании. Добродетельного коломенского святителя Иосифа злодеи влачили привязанного к пушке: он терпел и молил Бога образумить россиян. Святитель Псковский Геннадий в тщетном усилии обуздать мятежников, умер от горести. Немногие из священников, как сказано в летописи, уцелели, ибо везде противились бунту.

Сей бунт уже поглощал Россию: как рассеянные острова среди бурного моря, являлись еще под знаменем московским вблизи Лавра, Коломна, Переславль Рязанский, вдали Смоленск, Новгород Нижний, Саратов, Казань, города сибирские; все другие уже принадлежали к царству беззакония, коего столицею был Тушинский стан, действительно подобный городу разными зданиями внутри оного, купеческими лавками, улицами, площадями, где толпилось более ста тысяч разбойников, обогащаемых плодами грабежа; где каждый день, с утра до вечера, казался праздником грубой роскоши: вино и мед лились из бочек; мяса, вареные и сырые, лежали грудами, пресыщая и людей и псов, которые вместе с изменниками стекались в Тушино. Число сподвижников Лжедимитриевых умножилось татарами, приведенными к нему потешным царем Борисовым, державцем касимовским Ураз-Магметом и крещеным ногайским князем Арасланом Петром, сыном Урусовым: оба, менее россиян виновные, изменили Василию; второй оставил и веру христианскую, и жену (бывшую княгиню Шуйскую), чтобы служить царику тушинскому, то есть грабить и злодействовать. Жилище Самозванца, пышно именуемое дворцом, наполнялось лицемерами благоговения, российскими чиновниками и знатными ляхами (между коими унижался и посол Сигизмундов, Олесницкий, выпросив у бродяги в дар себе город Белую). Там бесстыдная Марина со своею поруганною красотою наружно величалась саном театральной царицы, но внутренно тосковала, не властвуя, как ей хотелось, а раболепствуя и с трепетом завися от мужа-варвара, который даже отказывал ей и в средствах блистать пышностью; там вельможный отец ее лобызал руку беглого поповича или жида, приняв от него новую владенную грамоту на Смоленск, еще не взятый, и Северскую землю, с обязательством выдать ему (Мнишку) 300 000 рублей из казны московской, еще не завоеванной. Там, упоенный счастием и господствуя над

Россиею от Десны до Чудского и Белого озера, Двины и моря Каспийского, ежедневно слыша о новых успехах мятежа, ежедневно видя новых подданных у ног своих, стесняя Москву, угрожаемую голодом и предательством, Самозванец терпеливо ждал последнего успеха – гибели Шуйского – в надежде скоро взять столицу и без кровопролития, как обещали ему легкомысленные переметчики, которые не хотели видеть в ней ни меча, ни пламени, имея там домы и семейства.

Миновало и возвратилось лето – Самозванец еще стоял в Тушине! Хотя в злодейских предприятиях всякое замедление опасно и близкая цель требует не отдыха, а быстрейшего к ней стремления; хотя Лжедимитрий, слишком долго смотря на Москву, давал время узнавать и презирать себя и с умножением сил вещественных лишался нравственной, но торжество злодея могло бы совершиться, если бы ляхи, виновники его счастья, не сделались виновниками и его гибели, невольно услужив нашему отечеству, как и во время первого Лжедимитрия. России издыхающей помог новый неприятель!

Доселе король Сигизмунд враждовал нам тайно, не снимая с себя личины мирной и содействуя самозванцам только наемными дружинами или вольницею: настало время снять личину и действовать открыто.

[1609 г.] Соединив, уже неразрывно, судьбу Марины и мнимую честь свою с судьбою обманщика, боясь худого оборота в делах его и надеясь быть зятю полезнее в Королевской Думе, нежели в Тушинском стане, воевода сандомирский (в январе 1609 года) уехал в Варшаву так скоро, что не успел и благословить дочери, которая в письмах к нему жаловалась на сию холодность. Вслед за Мнишком надлежало ехать и послам Лжедимитриевым туда, где все с живейшим любопытством занималось нашими бедствиями, желая ими воспользоваться и для государственных, и для частных выгод: ибо еще многие благородные ляхи, пылая страстью удальства и корысти, думали искать счастья в смятенной России. Уже друзья воеводы сандомирского действовали ревностно на Сейме, представляя, что торжество мнимого Димитрия есть торжество Польши; что нужно довершить оное силами республики, дать корону бродяге и взять Смоленск, Северскую и другие, некогда литовские земли. Они хотели, чего хотел Мнишек, – войны за Самозванца, и если бы Сигизмунд, признав Лжедимитрия царем, усердно и заблаговременно помог ему как союзнику новым войском, то едва ли Москва, едва ли шесть или семь городов, еще верных, устояли бы в сей буре общего мятежа и разрушения. Что сделалось бы тогда с Россиею – вторичною гнусною добычею самозванства и его пестунов? Могла ли бы она еще восстать из сей бездны срама и быть, чем видим ее ныне? Так, судьба России зависела от политики Сигизмундовой; но Сигизмунд, к счастью, не имел духа Баториева: властолюбивый с малодушием и с умом недальновидным, он не вразумился в причины действий; не знал, что ляхи единственно под знаменами российскими могли терзать, унижать, топтать Россию, не своим геройством, а Димитриевым именем чудесно обезоруживая народ ее слепотствующий, – не знал и политикою грубо-стяжательною открыл ему глаза, воспламенил в нем искру великодушия, оживил, усилил старую ненависть к Литве и, сделав много зла России, дал ей спастись для ужасного, хотя и медленного возмездия ее врагам непримиримым.

Уверяют, что многие знатные россияне в искренних разговорах с ляхами изъявляли желание видеть на престоле московском юного Сигизмундова сына Владислава вместо обманщиков и бродяг, безрассудно покровительствуемых королем и вельможными панами; некоторые даже прибавляли, что сам Шуйский желает уступить ему царство. Искренно ли и действительно ли так объяснялись россияне, неизвестно; но король верил и в надежде приобрести Россию для сына или для себя уже не доброхотствовал Лжедимитрию.

Сигизмунд казался новым Баторием, с необыкновенною ревностью готовясь к походу; собирал войско, не имея денег для жалованья, но тем более обещая, в надежде, что кончит войну одною угрозою и что Россия изнуренная встретит его не с мечом, а с венцом Мономаховым, как спасителя. Узнав толки злословия, которое приписывало ему намерение завоевать Москву и силами ее подавить вольность в республике – то есть сделаться обоих государств самодержцем, – король окружным письмом удостоверил сенаторов в нелепости сих разглашений, клялся не мыслить о личных выгодах и действовать единственно для блага республики; выехал из Кракова в июне месяце к войску и еще не знал, куда вести оное: в землю ли Северскую, где царствовало беззаконие под именем Димитрия, или к Смоленску, где еще царствовали закон и Василий, или прямо к Москве, чтобы истребить Лжедимитрия, отвлечь от него и ляхов, и россиян, а после истребить и Шуйского, как советовал умный гетман Жолкевский? Сигизмунд колебался, медлил и наконец пошел к Смоленску, ибо канцлер Лев Сапега и пан Госевский уверили короля, что сей город желает ему сдаться, желая избавиться от ненавистной власти Самозванца. Но в Смоленске начальствовал доблестный Шеин!