Ночной дозор - Сара Уотерс

Он уже опять повеселел. Реджи шагнул вперед, осторожно взял ее руку и поднес к губам. Однако в этом старомодном жесте был оттенок серьезности, и Вив рассмеялась больше от стеснения, переполняясь приятным ощущением своей руки в жестких мужских ладонях с пальцами в заусенцах вокруг коротко обрезанных твердых ногтей. Небритый подбородок царапал, как наждак, но губы прикасались нежно.

Глядя, как она смеется, он сам радостно улыбнулся. Вновь открылись крупные белые зубы. Позже она скажет себе: «Сначала я влюбилась в его зубы».

Думать о его жене, сыне, малышке и доме, к которому его мчал поезд, не получалось. Они казались наваждением, призраками; она была слишком молода.

* * *

Тук-тук-тук, раздалось за окном спальни. Тук-тук-тук. Вот же странное дело: Дункан привык к сиренам, орудийному огню и бомбежкам, но этот звук, тихий, словно удар птичьего клюва, его разбудил, перепугав чуть не до смерти. Тук-тук-тук... На тумбочке Дункан нашарил фонарик; рука дрожала, и когда луч метнулся к тенистым складкам оконных штор, показалось, что они вспучились, будто за ними кто-то стоял. Тук-тук-тук... Теперь уже стучал не птичий клюв, а когтистая лапа или ноготь. Тук-тук-тук... На секунду пришла мысль сбегать за отцом.

Потом он услышал, как кто-то хрипло его зовет:

– Дункан! Проснись! Дункан!

Он узнал голос, и все изменилось. Дункан сбросил одеяло, поспешно выбрался из кровати и отдернул штору. У соседнего окна в гостиную, где он спал по выходным, стоял Алек. Он стучал по стеклу и звал Дункана. Заметив свет фонарика, он повернулся, и луч ударил ему в лицо, заставив отпрянуть, зажмуриться и прикрыться рукой. В луче его лицо казалось желтоватым. На сморщенных щеках и лбу под зализанными назад волосами пролегли глубокие тени. Прям чистый вурдалак. Дункан опустил фонарик, и Алек, подскочив к его окну, бешено зажестикулировал – мол, открой!

Дункан завозился с окном. Руки еще дрожали, и раму заедало в пазах, дребезжало стекло. Боясь зашуметь, он поднимал фрамугу еле-еле.

– Что случилось? – прошептал Дункан, наконец справившись с окном.

Алек заглянул в комнату.

– Ты почему здесь? А я стучал в соседнее окно.

– Вив не приехала, и я лег тут. Ты уже давно колошматишь? Перепугал меня до смерти! В чем дело-то?

– Это произошло, вот в чем! – Голос Алека взвился. – Это произошло!

Небо за ним вспыхнуло и многократно громыхнуло. Дункан глянул в темную высь, опять наполняясь страхом. Наверное, в доме Алека произошло какое-то несчастье – ничего другого в голову не приходило.

– Что – это? Что случилось-то?

– Это произошло! – повторил Алек.

– Чего ты заладил? Ты о чем? Что с тобой?

Алек судорожно вздохнул, будто силясь унять себя.

– Повестка пришла, – наконец выговорил он.

Дункана вновь толкнул страх, но уже иной.

– Не может быть!

– Очень даже может! Я не пойду. Они меня не заставят. Точно говорю. Я серьезно, а мне никто не верит...

У него задергался рот. Вновь озарилось и загремело небо.

– Налет давно начался? – спросил Дункан, глядя вверх. Значит, он проспал сирены. – Ты чего, так и бежал под бомбежкой?

– Плевать мне на бомбежку! Я обрадовался, когда все началось. Думал, хоть бы меня разбомбило! Шел по Митчем-лейн, прямо посередине! – Алек перегнулся через подоконник и схватил Дункана за руку. Пальцы его были ледяными. – Выходи и ты!

– Чокнулся? – Дункан отдернул руку и оглянулся на дверь спальни. Когда объявляли тревогу, он должен был разбудить отца, чтобы вместе идти в убежище. – Надо растолкать папу.

Алек тянул его за рукав.

– Погоди немного. Сначала выйди. Я хочу тебе кое-что сказать.

– Что? Говори здесь.

– Выйди.

– Ночь на дворе. И холодрыга.

Алек убрал руку и прикусил пальцы.

– Тогда впусти меня, – помолчав, сказал он. – Дай влезу к тебе.

Дункан посторонился; чиркая по стене коленками и ступнями, Алек взгромоздился на подоконник и спрыгнул в комнату. В подобных упражнениях он всегда был неуклюж и приземлился грузно, отчего охнули половицы, а на туалетном столике Вив, звякнув, повалились флакончики и склянки.

Дункан опустил раму и задернул штору. Потом зажег свет, и оба зажмурились. При свете все выглядело еще страннее. Будто сейчас глухая ночь. А в доме тяжелобольной... В памяти Дункана вдруг возникла яркая картинка: матери плохо, отец посылает за теткой, потом за врачом, средь ночи кто-то приходит и уходит, все говорят шепотом; взбудораженность, обернувшаяся бедой...

Почувствовав, что продрог, Дункан влез в тапочки и накинул халат. Завязывая шнурок, глянул на одеяние Алека: блуза на молнии, темные фланелевые штаны и замызганные парусиновые башмаки, из которых торчали голые белые ноги с костлявыми лодыжками.

– Ты чего, без носков? – спросил Дункан.

– Торопился. – Щурясь от света, Алек присел на край кровати. – Я чуть с ума не сошел, так хотел поделиться! Днем забегал к Франклину, но тебя не застал. Где ты был?

– К Франклину? – Дункан нахмурился. – Во сколько?

– Не помню. Часа в четыре.

– Я относил бандероли мистеру Маннингу. Никто не сказал, что ты заходил.

– Я никого не просил, только заглянул. Вошел, посмотрел. Никто меня не остановил.

– А чего позже не зашел?

– А как ты думаешь? – горестно взглянул Алек. – Папаша устроил скандал. Он... – Голос его опять взлетел. – Он меня ударил! Вот! Видишь?

Алек повернулся, показывая лицо. На скуле слабо виднелась малиновая отметина. А вот глаза сильно покраснели. Плакал, догадался Дункан. Заметив его взгляд, Алек отвернулся и тихо, словно застыдившись, проговорил:

– Грубая скотина...

– Что ты сделал?

– Сказал, что не собираюсь идти и никто меня не заставит. Я бы вообще промолчал о повестке, да только почтальон раззвонил. Мать и схватила конверт. Говорю, письмо мне, я могу делать с ним, что захочу...

– А какое оно? Что в нем?

– Вот, смотри.

Алек расстегнул молнию блузы и достал темно-желтый конверт. Дункан присел рядом. Адресованное «А. Дж. С. Плейнеру», письмо извещало, что в соответствии с Законом о воинской повинности его получатель призывается на службу в Территориальную армию[58]и через две недели ему надлежит прибыть в Королевский артиллерийский учебный полк, расквартированный в Шубери. В письме сообщалось, как добраться до места и что с собой иметь, а также прилагался почтовый перевод на четыре шиллинга – аванс солдатского жалованья. Пестревшие датами и номерами листки были вконец измяты, словно их скомкали, а потом опять разгладили.