Кошки ходят поперек - Эдуард Веркин

Я думал, что он не придет, но он пришел. Он сидел на огромном туристическом рюкзаке. Гобзиков нервно оглядывался, наверное, боялся, что мать его сюда прибежит.

Что она его остановит в тот момент, в который останавливать нельзя.

– Дай попить, – попросил Гобзиков.

Я кинул ему бутылку, Гобзиков пил долго, посматривал при этом по сторонам.

– А вдруг она не придет?

– Почему это вдруг она не придет? – спросил я.

– А вдруг она над нами просто прикололась? Все-таки?

Гобзиков сел на рюкзак и тут же встал, бросил бутылку в урну.

– Вдруг она прикололась? Вдруг ничего этого нет? Ведь ничего так и не получилось...

– И что? – спросил я.

– Как что?! – заволновался Гобзиков. – Ничего нет, а мы как дураки...

– Ты что, никогда не выглядел как дурак?

– Выглядел, конечно... Но все равно... Я так поверил...

Я промолчал.

– Я так поверил... – повторил Гобзиков.

– Рассуждай в логике, – сказал я. – Если ты так долго верил, то поверить еще чуть-чуть совсем не сложно. Поверь еще каких-то три часа.

– А ты? – Гобзиков посмотрел на меня сквозь прищур.

– Я – это я.

– Знаешь, мне вчера...

– Вчера у всех был трудный день, – сказал я. – И вообще, брось... Все будет хорошо.

– А тебе никогда не казалось... – начал Гобзиков.

– Что это розыгрыш? Могу тебя уверить – это не розыгрыш.

– Мать сказала... – Гобзиков отвернулся. – Она вдруг со мной решила поговорить.

– Мне тоже старый сказал. И что теперь?

– Может, она не придет...

– Я говорю, Гобзиков, успокойся, все хорошо.

– А может, она фильм про нас тайно снимает? – прошептал Гобзиков. – Знаешь, есть такие... Или книжку пишет? Парит нам мозги, а все это описывается в книжке. А через полгода выходит что-то вроде «Чудлоиды и паровоз»...

– Ерунда, – сказал я. – Лара придет.

– Или психологический эксперимент, – продолжал рассуждать Гобзиков. – Может, какой-то американский институт проводит исследования. Или наши... Я слыхал, сейчас всякие интересные исследования организуют...

– Ты думай меньше, – посоветовал я, – ты карту прихватил?

Гобзиков кивнул и указал на рюкзак.

– Я ее наизусть помню.

– Это хорошо, – сказал я зачем-то.

И поглядел на часы зачем-то, хотя прекрасно чувствовал в тот момент время.

Время шло не так. И быстро и медленно одновременно, билось о непроницаемую стену горизонта событий, падало вниз, в сгущенное «нет» черной дыры. Я смотрел вдоль белых рельс в сторону запада, в моей голове плясал миллион каких-то мыслей, воспоминаний, обрывков воспоминаний, даже хуже. Тысяча всяких дурацких, ненужных и не важных вещей, и вообще каких-то тупых вещей, какие-то старые канавы, мосты, насыпи, не пойму что, я никак не мог выдавить всю эту дрянь из головы, она ускользала, как дохлые ерши. Я смотрел в глаза Гобзикова и видел, что у него в голове происходит приблизительно то же самое. Кино. Лента, порубленная на кадры, бред, Эйнштейну тоже всю жизнь мерещились паровозы.

– Сколько времени? – спросил Гобзиков.

– Сейчас придет поезд. Я чувствую.

– А Лариски все нет...

– Она придет.

Я шагнул вперед, встал на рельс к западу, он пел.

– Поезд, – сказал я.

– Ну вот...

Из-за угла вокзала показалась бабушка, на бабушке колыхались коричневые копченые лещи и связки сушеных грибов, за бабушкой катился термос с пирожками.

– Ну вот, я так и знал, – простонал Гобзиков.

Я вернулся с рельс на перрон. Потому что показался поезд. Когда вдали показывается поезд, никогда не можешь понять, куда он едет, к тебе или от тебя. Всегда ошибаешься.

Но в этот раз я не ошибся.

Это был самый заурядный почтовик, такие тащатся от столба к столбу, пересекают страну за месяц, когда приходят во Владивосток, сажу с их бортов приходится соскребать лопатой. Он шел медленно, медленно, по капле, солнце разогревало воздух над стальными полосами, рельсы казались какими-то жидкими, и мне было страшно, совсем как тогда в лесу, когда были волки.

Я чувствовал...

Ну вот как будто мой маленький мир был прочно укутан сеткой, и эта сетка вдруг стала натягиваться, натягиваться, и вот-вот она должна лопнуть – и должен ворваться ветер, вода или что-то там еще, не знаю. Я чувствовал, как дрожит граница, реальность сдвигается и отступает мелкими шагами.

Ощущение усилил паровоз. Паровоз. Почтово-багажный тянул не электровоз, как обычно, а паровоз. Электровоз шел вторым, в сцепке. То ли испортился, то ли еще чего.

– Ого... – прошептал в восхищении Гобзиков. – Настоящий паровоз! Я слышал, что они стоят в резерве, но раз в год их выпускают на учения. Чтобы формы не утратили. Как в сказке...

По-моему, в паровозе ничего сказочного не было. Он был не нарядный и совсем не праздничный – с красными обводами котла и белыми обводами колес, он был рабочий. Перемазанный сажей, пахнущий гарью, маслом, фыркающий паром, из будки высовывался недовольный перепачканный машинист, а с чего быть довольным – дым глотай, гарью утирайся...

На перрон стали выходить люди, их было немного, их паровоз ничуть не удивлял, видимо, к таким выкрутасам на пригородных линиях они были привычны. Все в рабочей одежде и с инструментами, ехали в дальнюю даль на стройки капитализма. Эти люди слегка суетились, хотели занять хорошие места, бросали на рельсы бычки и плевали.

Мы стояли и смотрели в сторону поезда, Гобзиков совершенно по-книжному кусал губу. Затем проскрипели динамики, и было объявлено, что поезд прибыл, хотя он на самом деле еще не прибыл, а только виднелся.

Мне снова захотелось пить, воды не было. Но я не мог ничего делать, просто стоял и смотрел, ветер тянул теплым мазутом и железом, непонятный запах странствий входил в мозг, я смотрел на прибывающий поезд.

Паровоз протянулся мимо нас, засвистел тормозным воздухом, остановился и тут же зашипел, запускал в стороны пар. Началась вялая битва за вагоны. Мы повернулись к поезду и смотрели на тяжелые двери вокзала, из них тоже выбирался народ, но Лары не было, Лара показалась совсем с другой стороны.

Гобзиков улыбнулся.

И я улыбнулся.

– Смотри, – восторженно прошептал Гобзиков. – Видишь?

Я видел. Волосы у Лары были красные или оранжевые. Цвета огня, так, наверное, правильнее. И она была без очков. Синий лед.