Астроном - Яков Шехтер

Здание Усыпальницы лучилось, точно подсвеченный изнутри янтарь. Среди кромешной тьмы, плотно окутавшей Хеврон, оно казалось чем-то ирреальным, будто корабль инопланетян, приземлившийся на вонючей помойке. Стояла глухая тишина, нарушаемая редким перебрехом собак. Окрепший ветер, вместо освежающего прикосновения, остро леденил. Ежась, я расхаживал взад и вперед по пятачку пентхауза, не в силах оторвать глаз от космического зрелища Пещеры Патриархов.

На следующее утро нас привезли ко входу в еврейскую часть Усыпальницы, и сдали под начало старшины, командующего караулом. То, что называется усыпальницей, представляет собой огромное сооружение, возведенное царем Иродом над пещерой, в которой, по преданию захоронены четыре супружеские пары. Чтобы попасть в здание нужно подняться по широкой лестнице, на высоту примерно пятнадцати метров. Пол здания, выложенный огромными плитами из блестящего от старости камня, является потолком первого этажа, закрытого для посещений. Вход в пещеру расположен именно там, где-то далеко внизу, но туда, судя по рассказам, после строителей Ирода уже никто не спускался.

Здание сложено из гигантских шершавых блоков, края которых оплыли от времени. Меня с Моти поставили на входе, проверять посетителей еврейской части. Задача, прямо скажем, далекая от боевой. Еврейские посетители – поселенцы из Кирьят-Арба или туристы, опасности не представляли, вели себя смирно, раскрывая по первому требованию сумки и рюкзачки. Было, правда, несколько заядлых поселенцев в больших вязаных кипах и с выражением непримиримой гордости на лицах. Проверке они подчинялись неохотно, и язвительно кривя губы, всем своим видам показывали, что процедура сия оскорбительна и незаконна.

– Послушай, брат, – сказал одному из них Моти, когда тот уж особенно презрительно скривился. – Я ведь только резервист. Тебя через пару месяцев тоже призовут, поставят где-нибудь и прикажут копаться в чужих сумках. Если ты хочешь протестовать, иди к моему начальству. Но со мной то зачем воевать?

Поселенец примирительно улыбнулся и протянул свой рюкзачок. Эту же тираду Моти произнес перед каждым из «недовольных». Не могу сказать, что проблемы на этом кончились, но нести службу нам стало куда спокойнее.

Поток посетителей бурно струился рано утром, перед началом молитвы, часам к десяти превращаясь в тоненький ручеек, узкую блестящую полоску, толщиной в карандаш. Днем приезжали туристы. Напуганные поездкой через арабские деревни в автобусе с бронированными стеклами, они вели себя тише самых тишайших овечек, взирая на армию с благоговением и благодарностью. Во второй половине дня, перед полуденной и вечерней молитвами, карандаш снова превращался в поток. Но, в общем, служба оказалась несложной, а прохлада, сохранявшаяся под массивными сводами усыпальницы даже в самую жестокую жару, делала ее почти приятной.

Маета проверок не располагала к ведению сердечных бесед, зато вокруг было на что посмотреть. От царя Ирода сохранились только стены, а от двухвекового присутствия крестоносцев не осталось даже следа. Внутренность громадного здания была переделана в соответствии с арабскими представлениями о красоте. Стены были выкрашены салатового цвета краской, двери и решетки – ярко-зеленой. Разного рода архитектурные излишества, вроде кокетливых черных куполов над какими-то крышками, опирались на арки из бежевого мрамора. Арки, в свою очередь, стояли на мраморных же бело-желтых колоннах, а колонны на розовых основаниях. Стены на высоту двух метров были покрыты чередующимися коричневыми и салатовыми полосами. Люстры представляли собой чрезвычайно затейливое нагромождение проволок, рожков, прутиков, и цепочек. Эти великолепные безобразия крепились длиннющими цепями прямо к потолку, высоченным сводам, выкрашенным в бледно-голубой цвет. Сходящиеся арки этих сводов были тщательно выделены коричневой краской, ей же было грубо изображено солнце в точке схождения арок. В общем, весь ансамбль напоминал работу деревенского художника примитивиста, которому по оплошности дали раскрасить Дворец Пионеров.

В большом зале, называемом залом Исаака и занимающем львиную долю здания, молились арабы. Евреев туда пускали только по большим праздникам. В зале возвышались четыре надгробия: каменные параллелепипеды, облицованные полосами из коричневого и бежевого мрамора, увенчанные высокими черными крышами, напоминающими треугольные крыши домов. Надгробия эти символизировали могилы патриархов. Никакого реального отношения к могилам они не имели, ведь пещера находилась внизу, на глубине пятнадцати или двадцати метров, и в каком месте располагались реальные захоронения никто не знал.

Евреям выделили часть двора и бывшие подсобные помещения. Над двором натянули сетку, помещения переоборудовали под маленькие, человек на тридцать каждая, синагоги. За несколько дней караула мы стали узнавать в лицо постоянных посетителей, приходивших из Кирьят-Арба, и Бейт-Адасса. Среди них оказались двое наших бывших соотечественников.

В одно из утр, завидев старушку, осторожно вышагивающую по скользким плитам, Моти заметил:

– Бабулю можешь не проверять. У нее в сумочке только молитвенник, очки и бутылочка минеральной воды.

Я тоже запомнил бабулю. Вид у нее был умильный: платье строгого покроя, ровное, покрытое старческим румянцем лицо, пепельные волосы, посверкивающие из-под аккуратно повязанной косынки. Косынка темно-синей расшитой серебром ткани, удивительно гармонировала со спокойными, глубокими глазами бабули.

– Спорим, что она учительница, – предложил Моти, жестом приглашая бабулю проходить, не предъявляя сумочки.

– И спорить нечего, – сказал я. – Конечно учительница. Она одевается, как училка, ходит как училка и выглядит, как училка.

– Откуда в тебе такая уверенность? – удивился Моти.

– Откуда!? Моя мама учительница, жена учительница, теща учительница. Я этих училок за версту чую.

– Какие славные мальчики! – произнесла бабуля, останавливаясь в проходе. – И говорят по-русски. Как приятно.

Я и Моти покраснели. Бабуля поймала нас на горячем, и хоть ничего предосудительного не было произнесено, но, привыкнув безнаказанно болтать о чем угодно, не стесняясь окружения, мы утратили бдительность, и сей факт, сам по себе был неприятен.

– А что вы преподавали? – попробовал спасти положение Моти.

– Русский язык и литературу. Почти сорок лет.

Счастье было так близко, так доступно. И Моти немедленно пошел в атаку.

– А вот, – он ткнул пальцем в мою сторону, – перед вами известный писатель. Созданные им произведения уже изучают в еврейских школах России. Вам не попадались его книги?

Моти толкал меня перед собой, словно стюардесса тележку с напитками.

– Как вас зовут? – спросила бабуля, повернувшись в мою сторону.

Я представился.

– Нет, – она отрицательно покачала головой. – Мне ваши книги не встречались. Но, честно говоря, в последние годы я уже не слежу за новинками. Да и читать художественную литературу практически перестала. Читаю только такие книги.