Другая половина мира - Михаил Ахманов

Однако, с точки зрения самих иберов, сей грохот был преисполнен глубочайшего смысла. Прежде всего ему полагалось возбуждать в воинах жажду крови и ненависть к врагу, столь необходимые перед всяким сражением; затем он уведомлял богов о приносимых жертвах, дабы уши их насладились дикой музыкой, а носы — запахом теплого мяса и дымом испепеленной плоти и сгоревших костей. Наконец, и боги могли выразить свою волю в барабанном рокоте; и чем щедрей была жертва, тем громче звучало это волеизъявление, толкуемое вкривь и вкось местными магами.

Дженнак мрачно усмехнулся и сел на своем ложе, чувствуя, что ему не уснуть. Барабаны стучали у Длинного Дома Воинов, в полете стрелы от одиссарских стен, но ему казалось, что пронзительные звуки бьются где-то под черепом, долбят мозг клювом дятла. Воистину, не глас богов, а рев демонов!

Разумеется, каждый выбирает и богов своих, и способ беседы с ними — слова, жесты или мелодию. Но в Эйпонне голос Кино Раа, великих Шестерых, слышался в вое ветра, грохоте прибоя, в журчанье ручья; люди различали его в шорохе трав и крике зверя, в негромких и чистых птичьих трелях или в грозном рокоте тайонельского водопада. Здесь, в Ибере, было иначе: здесь боги говорили с людьми гулом жертвенных барабанов.

Боги! Бесчисленное гнусное отродье каймана, а не боги! Демоны, проклятые Мейтассой!

Однако уриесцы своих богов боялись и уважали.

Через месяц или полтора после высадки случился разговор между людьми Дженнака и бойцами Умбера, местного князя. Толковали у бочки с хмельным, рядом с Длинным Домом Воинов, запивая сказанное темным и терпким иберским вином. Каждый поминал своих богов, восхваляя их могущество или мудрость, жестокость или милосердие к людям, но беседа, наполовину знаками, наполовину словами, протекала в мирном русле — до той поры, пока Чоч-Сидри не сказал:

— Пусть ваши боги могущественны и сильны, но подобает ли чтить их лошадиной кровью и сгоревшим мясом? Запах крови приятен лишь хищным зверям, а вонючий дым — никому; так стоит ли щекотать им ноздри богов? Может, возливая вино, — тут жрец поднял вместительный рог с напитком, — вы больше угодите своим богам? Его аромат — жизнь, а лошадь с ножом в горле — смерть! Смерть, и больше ничего!

Гилар, один из воинов Умбера, высокий мощный детина, пренебрежительно скривил губы.

— Ты ошибаешься, маг: наши боги любят смерть, а не жизнь. Особенно Одон! — Окинув взглядом невысокую фигуру Чоч-Сидри, Гилар ухмыльнулся: — А как вы чтите богов? Вином? Лошадьми? Или, быть может, лошадиной мочой?

На лице Сидри не отразилось ни следа раздражения; негромко и спокойно он произнес:

— Истинные боги не приемлют жертв, воин. Страдания людей и животных им неприятны.

— Значит, ваши боги слабы!

Изрядно подвыпивший Гилар с вызовом уставился на Чоч-Сидри, но туг Дженнак выступил вперед, положив ладонь на рукоять меча:

— Слабы? Хочешь проверить?

— Дозволь мне, балам. Не дело вождю мериться с простым воином! — Грхаб оттеснил его, стаскивая с запястий браслеты. — Ты прав, парень: если боги слабы, то их народ не стоит черепашьего дерьма, — произнес он, оборачиваясь к Гилару. — Но верно и обратное.

С этими словами он наложил руки на ибера, позволив тому обхватить свои плечи. Несколько вздохов у бочонка царила напряженная тишина; самые завзятые пьяницы — а таким в Уриесе был каждый второй — замерли с рогами у губ, позабыв, куда следует опрокинуть хмельное. Чоч-Сидри усмехался, Дженнак с тревогой хмурился, зная, что попавший в лапы к Грхабу до старости не доживет, а скорей всего, и до вечера не дотянет. Раздоров же с уриесцами и с Умбером, их вождем, ему не хотелось.

Грхаб, похоже, это понимал; раздался треск, рука Гилара повисла, но сам он стоял на ногах, хоть побледневший и со сломанным предплечьем, зато живой.

— Вот так, — наставительно сказал Грхаб и подмигнул Чоч-Сидри. — Теперь каждый плевок Одисса видит, сколь могучи наши боги. И грозный Коатль, и светлый Арсолан, и Тайонел-Потрясатель… Не говоря уж о Хардаре!

Но сонм иберских божеств казался Дженнаку если не сильней Хардара, то еще ужасней и жестокосердней. Не было тут покровителя воинов Коатля, зато имелся кровожадный бог войны Одон, коему приносили в жертву лошадей; не было светлого Арсолана, а была Мирзах, богиня всепожирающего пламени; не было владыки тверди и вод Тайонела, а был Зеан, похотливый, как кот, — ибо каждой ночью насиловал он Мирзах, чтобы та породила на рассвете солнце. Что касается Одисса, Сеннама и Мейтассы, то богов, близких к ним, иберы не знали вообще, так как понятия мудрости, странствий, а также времени и рока были им неведомы. Мудростью тут полагали невнятные причитания магов, странствовали лишь по случаю охоты и стычек с соседями, а за временем не следили вовсе, так как у каждого князя имелось его предостаточно. Столько, что они не знали, как распорядиться им, куда девать, и потому, пресытившись охотой и пирами, затевали промеж собой кровавые разборки. Всякий месяц был у них месяцем войны, и бились они не за власть, богатства и угодья, а единственно из скуки и врожденной жестокости. Правда, решил Дженнак, в походе, что начнется завтрашним утром, причина будет иной… Совсем иной! Гораздо более весомой, чем каприз Умбера, владетеля Уриеса!

Он поднялся, бросил взгляд на мерную свечу в подсвечнике из раковины, отметил, что стоит глухая ночь — догорало восемнадцатое кольцо. Затем, стараясь не скрежетать железом, чтобы не разбудить спавшего в соседнем хогане Грхаба, начал облачаться в доспех. Натянул сапоги и плотную тунику, подбитую хлопком, возложил на грудь панцирь из кости и стальных пластин, с серебряным соколом у плеча, подпоясался широким ремнем с двумя длинными клинками, надел на запястья браслеты. Шлем, шипастый наплечник и щитки, прикрывавшие локти, бедра и колени, брать не стал, ибо время битв еще не наступило; сейчас он снарядился так, как подобает вождю, желавшему поразмыслить в ночной тишине, под темным небесным пологом.

Будто бы не грохнул он мечами, не стукнул браслетом о панцирь, и к порогу приблизился осторожно, как лисица к куропатке, но лишь переступил его, как Грхаб уже стоял рядом. Тоже в панцире и высоких сапогах, хоть и непонятно было, когда успел наставник облачиться, сунуть за пояс топор, а в руки взять свой железный посох и перевязь с метательными ножами.

— Хочешь поглядеть на звезды, балам? Пойти с тобой?

— Хочу побыть один, учитель. Подумать.

— Насчет свистуньи, а? — Грхаб неодобрительно покачал головой. — Я понимаю, надо разделаться с тем ублюдком, выпустить кишки за наших парней. Ты должен это сделать, балам, ты — вождь! Но ради нее я посохом бы не махнул, уплыл бы завтра, и все. Она, балам, может, и разделит с тобой постель, да не согреет ее и женщиной твоей не станет. Будет всегда сама по себе, как пустые ножны без клинка.

— Я знаю, — сказал Дженнак, — знаю, учитель. Но не могу же я бросить ее здесь Не могу, клянусь хитроумием Одисса!

— Ну, тогда иди, подумай. Глядишь, Одисс тебе что-нибудь и присоветует. А я постою тут, чтобы никто тебе не мешал. — Он встряхнул перевязью, и стальные лезвия протяжно зазвенели.